Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Вчера Ирина привезла профессора Владоса, специалиста по крови. Диагноз его таков: хронический сепсис. Лечение пенициллином до тех пор, пока не установится нормальная температура.

18 сентября. Продолжаю. Со вчерашнего дня начали вливать английский пенициллин. Ночью была ужасная испарина. Температура поутру 37,2 и целый день была 37,6. Хочется верить, что будет хорошо. А во время лечения серебром температура поднялась до 39,7—39,9. Думали, просто конец. Как все-таки вы, врачи, могли нам разрешить удариться в этакую авантюру?! За неделю лечения серебром мы довели его сердце до черт знает чего. Пришлось отдельно вплотную заняться им — опять глюкоза, кальций и т. д. Ирина не отходит от отца и все делает так разумно, так хорошо, что и сказать нельзя. Доктор хирург приезжает почти каждый день и всею душою желает помочь и сейчас верит, что скоро все будет хорошо».

1 октября. «Таруса. Голубчик Анюшка! Живу все время с тревогою и страхом в душе. Все время думаю: ну, что Саввич? Этот шквал, налетевший на нашу семью, оказался неожиданнее и страшнее возможного. Как-то верилось, что "мы еще поживем". И вот какая угроза! Да и не изжили мы еще себя. Мы еще "не конченные люди". Мы еще можем излучать и деловую, и сердечную энергию. И чтобы судьбе пощадить еще нас?! Но… ее законы другие, чем наши.

Прошла неделя, как я из Москвы. Каждый день для Саввича — это жестокая борьба за жизнь. Чуда, чуда прошу! И нельзя жить без "чудесного" в жизни. Чуда в жизни не знают и не замечают только слепые люди.

Здешняя жизнь на фоне чудесной природы, в труде и разнообразии интересов полна и не утомительна. Здесь можно уставать, но нет того чувства изношенности, что я постоянно ощущаю в Москве… Наталья Павловна еще здесь. Жду Луку. Больше никого не хочу. Настроение совсем не для общества…»

1 октября. «Ленинград. Дорогая Анна Михайловна! Наталья Павловна из Тарусы сообщила нам некоторые сведения о здоровье Владимира Саввича. Вам, должно быть, понятно наше желание проявить возможное участие, хоть самое малое, в Ваших усилиях сохранить жизнь дорогого всем нам человека.

Мы живем среди пожилых, больных людей, и наше ежедневное, долголетнее наблюдение над состоянием их здоровья заставляет придти к выводу, что главное при болезнях пожилых людей — это не медицинские процедуры, а покой, заботливый бытовой уход и свежий воздух, особенно, когда медицинские светила сами не уверены или не знают характера заболевания.

Мы знаем людей возраста Владимира Саввича, жизнь которых чуть теплится, а они живут вот уже годы в обстановке покоя от всяких дел и забот и ухода со стороны близких людей в домашней обстановке. Может, и Вам дать организму Вл. Савв, отдых от всяких медицинских процедур, особенно сильно действующих, если в них нет крайней необходимости и полной уверенности в их пользе.

Целуем Вас. Лихоносовы».

10 октября. Родной мой! Что у нас? Сказать, что очень хорошо — нельзя, но состояние больного много, много лучше, чем было, положим, месяц тому назад. Пенициллин сделал что-то, но совсем снизить температуру не смог. РОЭ высокое. Считаем, что выздоровление идет, но ужасно медленными шагами».

15 октября. «Дорогой Мишенька! Состояние Володи мне лично кажется таким: что его героическими усилиями держат над пропастью, которая его притягивает, а оттолкнуться от нее у него нет уже сил… Очень жаль Ирину, и деньги, и силы — все уходит на эту борьбу, а у самой дела запущены, и жить негде, и к вещам уже наведались. Вообще, нехорошо.

Аня делает вид, что она спокойна, читает больному вслух и вся настороже, чтобы ему еще сделать… Я редко там бываю. Помочь ничем не могу, а надоедать не люблю. Да, сказать по правде, и некогда.

Жду тебя к праздникам. Люба».

«Дорогой дядя Миша! У дяди Володи больших перемен нет, но мелкие перемены, по-моему, в сторону ухудшения. Два раза переливали кровь, но гемоглобина как было 18, так и осталось 18. Нашли какую-то женщину врача, которая лечит всякими травами. Обещала помочь. Не верю я ей, но по крайней мере это безболезненно.

Крепко целую. Галя».

20 октября. «Мишенька, родной мой! В слизи носа у отца нашли кокки, диплококки и зеленый стрептококк, и сейчас идет борьба с ними. Послезавтра, то есть в субботу, опять будут переливать кровь. Температура хоть и небольшая, держится по вечерам. Завтра опять будет Владос, и он решит, сколько раз и поскольку будут переливать кровь…

Будет очень приятно, если дни Октября ты проведешь с нами. Конечно, у нас не весело, больше — тревожно и тяжело, но может быть, к тому времени отцу станет лучше, и мы все вместе порадуемся. Аня».

Третьего ноября — это был четверг — я приехал в Москву. Саввич не производил впечатления выздоравливающего. Свежая голова. Неугасающий интерес к тому, что делается в мире и в Тарусе, и при этом слабость безмерная, боли в спине, а в глазах безнадежная покорность, хотя он и старается скрыть ее. Ну, конечно, осмотрел, выслушал, ободрил.

На субботу, 5 ноября, в 3 часа дня было назначено переливание крови. В этот день Саввич уже с утра подавлял в себе волнение и неохоту к этой процедуре, но сдержанно и покойно. Я почитал ему выдержки из утренних газет, спросил ряд советов по хозяйству в Тарусе, а ровно в три часа пришли хирург и Галя-доктор и стали готовить аппаратуру для переливания. Волновались все. Говорили полушепотом. Аня и Ирина удалились в соседнюю комнату, а меня попросили чем-то помочь.

Не ввел хирург и трех кубиков крови, как получился шок — гемоклазический шок. Вывести из состояния шока Саввича не удалось. Он не дышал, сердце перестало биться. Саввич был мертв…

Отпели усопшего дома на следующий день вечером. Все дни и ночи у его изголовья перед образом до похорон горела лампада… Увядали запахом тления цветы. Ночами при усопшем оставались только мы с Анею. И за эти тихие ночи продумался весь пятидесятилетний путь с ним…

Последнее десятилетие девятнадцатого века. Острогожск, Богоявленская улица. Скамейка у ворот дома под тополями. Долгие жаркие летние дни. Тянет на реку, а купаться не пускают из боязни — «потонешь и домой не приходи». И завистью полно сердце, когда видишь как мимо, босые и загорелые, в широкополых соломенных шляпах (брилях) идут целой ватажкой мальчишки купаться — это были братья Долгополовы со своими приятелями. Жили Долгополовы недалеко, тут же за углом, но люди они другого круга. Отец их секретарь Земской управы. Мать, по нашему представлению, «барыня». И кажутся они нам людьми другой планеты…

Прошло сколько-то лет. Сестра Анна в седьмом классе гимназии. Один из братьев Долгополовых, Володя, кончает гимназию. Они уже знакомы, и мы знаем, что Володя поступает в Лесной институт и едет в далекий, сказочный Санкт-Петербург, в котором никто из нас, да и из близких наших, не бывал. На Рождественские каникулы Володя приезжает домой уже в форме студента Лесного института. И он уже приходит к нам, и понятно то впечатление, которое он производит на всех нас. Но он не «заносится». Это ему не свойственно. А ведь он кроме того «революционер» и знает такие «тайны», о которых мы и представления не имеем. В одни летние каникулы Володю вместе с другими студентами сажают в тюрьму. Держат там какое-то время. Мы горды им, ходим к тюрьме, становимся сами будто соучастниками революции, и когда Володю выпускают из тюрьмы, мы встречаем его, как героя… Но он опять не «забирает высокого тона». «Поза» не в его натуре.