Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

«С пособия меня сняли на общих основаниях. Теперь, кто получает пенсию больше 150 рублей, с пособия снимается. Надо искать службу из-за того, что на 125 рублей я прожить не могу. Комната и электричество стоят мне 75 рублей… Но настроение у меня почему-то очень хорошее. Потому что совесть ни в чем меня сейчас не упрекает и погода стоит дивно красивая».

«…У нас дома очень тяжело. В квартире все увеличивается количество людей. Теперь уже дошло до 12 человек в четырех комнатах. Вечный стук, шум, гвалт. Но ничего не поделаешь. Все время утешаю себя мыслью, что в аду еще хуже, еще больше народу будет…»

«…С хлебом плохо — хлеб очень плохой, и трудно его доставать. Сахару нет, и все приходится возить на своем горбу из Москвы…»

«…С сестрой Наденькой все неважно. Из больницы ее выписали. Числится на работе (художница), но не работает, и потому, что работы нет, и работать не может… Одно ясно, что у нее полный моральный крах во всем… И на инвалидность она не хочет выходить. Впрочем, толкуют, что ей не дадут ее. А я думаю, что самая мысль об инвалидности убивает ее. Не знаю, как она переживет свое положение».

«…Получила продление пенсии на 6 месяцев с пометкой: "2-я группа, к регулярному труду не способна". Осматривали меня комиссия — хирург, рентгенолог, терапевт. По нервным болезням врач отсутствовал, но у меня было направление от профессора, областного психиатра. Это помогло. Хотя хирург был свирепого вида и зло спрашивал меня, почему я не работаю, а ведь сама же комиссия в прошлом году дала бумажку о полной нетрудоспособности. Это все же очень курьезно звучит, но я уже стараюсь логику в жизни не искать — не доищешься».

«…То, что Вас восхищает в Лунине, мне кажется совсем обратным. Христос не от мира сего, а потому правилен путь Православия и в корне неправо католичество. Из декабристов очень трогателен до последней минуты Рылеев. А вообще, теперь всех этих людей направили бы лечиться к психиатрам. С расширением и прогрессом в области науки "психиатрии" на многие явления исторические можно смотреть иначе. Многое становится понятным и уясняется, а о многом еще нужно подумать и подумать…»

«…У меня кругом так много горя, что не знаю, что сказать и как поразить свое душевное состояние. Стараюсь бодриться и не показываю вида чужим людям, что у меня на душе. А скорбь и печаль такая, что и выразить не могу от всего вместе…

Была на могиле у Володи. На песке, и то выросло много травы — наверное, благодаря дождям. Хотя Федор Артемович и подрезал ветки, но опять все густо заросло. Я долго побыла у могилы. Всю ее почистила, почитала заупокойные молитвы, погрустила о нашей пустой и суетной жизни, о том, что все так заняты и погружены в житейские дела, что не можем часто посещать могилы. А кто не занят, как я, тот слаб и мало имеет душевных и физических сил на какое-то ни было дело».

Не могу пройти мимо отзыва Татьяны Васильевны о Лунине… Она осудила его с ортодоксальных позиций Православия. А я приведу следующее его замечательное высказывание: «Греко-российская церковь все равно привержена ко всякому правительству, которое учредится в России. Не имея в себе начала законной власти, она по необходимости должна покорствовать придержащей власти, но она препятствует водворению представительного порядка, который повсюду развился под влиянием католицизма».

Не могу не привести также ряда отзывов о Лунине, чтобы дать представление о нем и возбудить интерес к нему.

Пушкин называл его «замечательным человеком» и так охарактеризовал его:

Герцен говорит о нем: «Лунин — один из тончайших умов и деликатнейших». «Могила его, — сказал Волконский, — должна быть близка каждому доброму русскому… Надо еще отметить, что на всех допросах Лунин, один из немногих декабристов, проявил удивительную твердость духа, не выдав никого из своих товарищей». Потом он говорил: «Я любил справедливость и ненавидел несправедливость, и потому нахожусь в изгнании». Умер Лунин в Акатуе в декабре 1845 года.

Наталья Павловна Вревская конец лета и начало осени прожила у меня. Уезжая, она написала мне: «Хорошо на склоне лет, оглядываясь на прожитое, вспомнить все хорошее, полученное от Вас в течение почти тридцати лет».

«Что сказать Вам о "внутреннем житии"? Можно и долго, и коротко. Если коротко — то спокойно гляжу на заканчивающиеся дни… "и не жду от жизни ничего я"… "Слушаю музыку. Иногда брожу поздними вечерами по пустынным углам города одна и не одна, ибо в эти часы воспоминания и видения со мною… И горько и грустно, грустно… А если бы и не одна была — вряд ли нашелся бы отклик в другом… Со стороны глядя, верно, кажется: "Бедная Нат. Павл., — в каких тряпках она, как печально ее лицо, как худа"… Пусть так, а на душе — ясно и тихо…»

«…Мое многочисленное потомство прозябает. Отсутствие денег огорчает и беспокоит меня из-за них. Одна, я бы примирилась с недостачей — не впервой. Особенно жалко смотреть на дочь Нину, которая надрывается на работе, едва-едва выколачивая на хлеб…»

Екатерина Васильевна Поленова-Сахарова. «Дорогой М. М., приветствую Вас в Новом году и посылаю "исполненный труд, завещанный мне от Бога". Книга вышла, и читатель проявляет интерес и "младое племя" читает и не фыркает (Е.В.Сахарова. «Василий Дмитриевич Поленов. Письма, дневники, воспоминания»). Книга имеет большую, положительную рецензию в журнале "Советская книга". На днях примусь за статью-лекцию об Елене Дмитриевне Поленовой к столетию со дня ее рождения в 1850 году… а затем пущусь в долгое литературное плавание — набираю дух на капитальный труд о творческой жизни отца. Читаю "Путешествие в Пальмиру" Абомелек-Лазарева, его спутника в путешествии 1881–1882 гг. Прочитала "Путевые поэмы" Бунина — маршрут путешествия 1899 г. Смотрю на этюд "За старым Каиром": над розовыми песками и древними постройками, которые "покрыла пустыня", синее небо с лиловатым маревом у горизонта, впереди мостик и скудная чуть голубеющая водица. Большая правда жизни в этих вещах. А за моим окном и над рекой те же сочетания розовато-бурой пустыни с синей под ветром, или тихой, отражающей оголенные берега, зеркальной рекой. Понятно, как это было ему близко и созвучно могучим впечатлениям культуры, которую "покрыла пустыня".

Живу сейчас особенно: совсем одна в пустом и холодном большом доме, но у меня тепло, уютно, даже красиво!.. Вспоминаю юность, когда, окончив гимназию, жила также в тех же комнатах с отцом. По вечерам он с фонарем уходил в свое "аббатство", а я оставалась одна в пустых комнатах полутемного дома, полная мечтаний юности… Теперь их нет, но на их месте большие замыслы, о которых упоминала выше».