Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Наступил пятьдесят второй год. Я продолжаю работать в больнице. Время от времени меня Симонов сокращает, но затем под напором всех и вся берет. Я возвращаюсь с еще более постылым чувством, но мне еще хочется работать, хотя мне уже и семьдесят лет.

В январе приехал ко мне погостить Василий Павлович Шереметев, последний граф Шереметев, оставшийся в России. Ему 32–33 года. Он окончил Суриковский институт. Художник. Небольшого роста. Милой внешности. С округлыми шереметевскими глазами, ласковыми и серыми. Застенчив. Скрытен. Своеобразен. Живет в одной из башен Новодевичьего монастыря. Я бывал у него не раз, и громадной высоты круглый и мрачный каземат приводил меня в ужас. Холодно, темно. Амбразуры окон очень глубоки, и окна с решетками. На стеллажах при входе громадная старинная библиотека и архив. Старые портреты, старая мебель и невероятная запущенность всего помещения. Подрамники, начатые картины, разбросанные книги. Сам хозяин неряшливо и бедно одет. Но это его не стесняет — он выше этого. Не служит и нигде не работает. Живет очень скудно и зарабатывать не умеет: не приспособлен к этому рядом поколений предков. Пишет белыми стихами поэму о Параше Жемчуговой и вообще пишет стихи.

Прожил он у меня месяц. Писал этюды. Написал очень милый интерьер моей кухни-столовой. Работал над своей поэмой.

Несколько раз за нами присылали из Поленово лошадку. В это время там хворала Александра Саввишна Мамонтова, сестра девочки с персиками с серовского портрета. Это была изумительно и милая, и тонкая старушка. Я очень любил встречаться с нею. В феврале она умерла, и мы с Вас. Павл. хоронили ее. Так вот деревенские похороны: в убогой ризе, поверх резинового плаща, священник, путавшийся в чине погребения. Апостола прочитала племянница покойной Елизавета Александровна Самарина-Чернышева. И прочитала так, что мы все прослезились… А потом длинная дорога на кладбище в Бехове по заснеженной широкой равнине. Крепкий мороз. Гроб на розвальнях ныряет на ухабах. Длинной лентой растянулись провожатые. Глубокая могила. Гроб опускаем — Дмитрий Васильевич Поленов, Василий Павлович, я и столяр, делавший гроб. Трудно это было нам и страшно, чтобы не упустить. Но опустили. Полетели комья мерзлой земли… Конечно, поминки. Конечно, водка. Конечно, русский сумбур и поминовение усопшей с пьяными слезами.

Таруса

28 января 1954 г.

1953 год

Повествование о 1953 годе начну с половины декабря 1952 года, когда я взял свой отпуск и уехал в Москву.

Два предыдущие года большую часть своего месячного отпуска я проводил в Ленинграде, чтобы избежать неприятностей «заячьего положения» в Москве. В этом же году Аня уговорила меня не ехать, и я, ночуя у Любочки в Панфиловском переулке, дни проводил на Вспольном. Так шло утомительно, но гладко до 26 декабря, когда часов в 6 вечера, вернувшись только что с «Гоголевской выставки» в Литмузее и расположившись попить чайку с двумя гостями, услышали стук в дверь, а затем и увидели входящего участкового: «Ваши документы». На гостей участковый не обратил никакого внимания, а паспорта Ани и мой опущены в карман и нам предложено следовать в 9-е отделение милиции… Знакомая дорога, двери, коридоры, знакомый воздух и рой воспоминаний… Началась обычная процедура — вежливая, но очень официальная… Опрос в кабинете, записи показания, протокол. Пока это тянулось, а тянулось это долго, подъехала Ирина с мужем. Оба крупные, авантажные, гораздо более смелые, чем мы с Анею, коммунисты, они сразу же вошли в кабинет опрашивающего, меня выслали, и из-за дверей послышался оживленный разговор, результатом которого получилась подписка о выезде моем из Москвы в 24 часа без лишних осложнений и неприятностей… Ну, и за это слава Богу. Могло ведь быть и хуже. Не могу не привести эпизода, который случился с нами, когда участковый вел нас в милицию. На Вспольном нам встретилась дама в трауре, средних лет, хорошо одетая. Поравнявшись с нашим конвоиром, она вздрогнула и бросила ему в лицо: «Проклятые, проклятые»… Конвоир на секунду задержался, но прошел, ничего не сказав. Мы с Анею оценили этот поступок. Конвоир был молод. Лицо у него было доброжелательное, и в нем не угас еще «дух человеческий»… Нечего и говорить, с каким настроением вернулись мы домой. «Все» вернулись, и то хорошо.

Двадцать восьмого утром — Аня, писатель Н.В.Богданов, его жена и я выехали в Тарусу. Который раз пришлось Ане не бросать меня в такие горькие минуты! Благодарен был я и Богдановым за их желание встретить Новый год в Тарусе… «И на черта сдалась Вам эта Москва? — бранила меня Вера Дмитриевна. — Чем Вам плохо в Тарусе?..» Да, в Тарусе было хорошо, но это хорошее было «внешним». Свой дом, уют, камин, нарядно, тихо, чисто… Но уже второй год шел сыск за мною. У меня служила несколько лет простая деревенская девушка, очень привязанная к дому и всей нашей семье. Так вот ее во время моих отлучек вызывали в районное отделение МВД и там допрашивали о моем быте, гостях, переписке. Требовали, чтобы она служила им, пугали и заманивали. И в это мое отсутствие опять вызывали ее, и не только отделение МВД, но и врач Симонов, заведующий райздравотделом, с этими же целями и заданием. Я никому не говорил об этом, переносил эту неприятность молча и только недоумевал, чем это вызвано и что затевается против меня. Мое поведение политическое и всякое другое было безукоризненно. В Тарусе я нигде не бывал и у себя никого из местных жителей (туземцев) не принимал. С утра я уходил в больницу, из больницы к себе домой — и все. Никаких разговоров, никаких обсуждений текущих событий, никаких передач новостей…

Ну так вот, Новый 1953 год встретили мы в Тарусе. В присутствующих не было никакого диссонанса. Умно, уютно, вкусно и нарядно. Со встречею Нового года отмечали и день моего рождения 18/31 декабря. Круглая цифра в 70 лет не портила мне настроения. Я ее не чувствовал, хотя и сознавал.

Что дней моих уже лампада догорает.

На Новый год приехали в гости брат Лука и И.И.Лавров. Оба приятные и не лишние. И в доме стало совсем людно, празднично и даже весело.

В четверг 15 января кончился мой отпуск, и я с утра, аккуратно, вышел на работу. Вышел с тяжелым сердцем. Скрепя его. В эти дни как раз разыгралась непонятная и тяжелейшая история с виднейшими профессорами и врачами в Москве. Появилось правительственное сообщение о них, как о врагах народа, шпионах, вредителях и отравителях. Впечатление было невообразимое… Ну, словом, когда я пришел в больницу, главный врач Степанова шепнула мне, что распоряжением из Калуги я снят с работы и чтобы я шел в райздравотдел. Я пожал ей руку и тут же пошел в райздрав, где мне Симонов прочитал приказ облздравотдела об увольнении меня «за бездушное и формальное отношение к больным». Я выслушал это со смешанным чувством обиды и облегчения… Обиды, потому что не мог себя укорить ни в формализме, ни в бездушии. А облегчения, потому что мне давно было тяжко работать в больнице с тупым, злобным и невежественным руководителем Симоновым… Весть о моем увольнении тут же облетела город, и эффект от этой новости, связанной сейчас же с московским «врачебным событием», был велик. Напуганное воображение жителей разыгрывалось вовсю. На некоторое время вокруг меня образовалась пустота. И только когда испуг прошел и пришли другие, и более важные события и заслонили собою это маленькое, я, между другими выражениями сочувствия, получил следующее письмо от завуча Яблоновской 7-летней школы И.Ф.Коновалова: