Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

24 марта 1953 года. Яблоново. «Дорогой Михаил Михайлович! Только 20 марта я более точно узнал о том, что у Вас обстоит все благополучно, а до этого времени до меня доходили разноречивые, и одни мрачнее других, сведения, касающиеся Вас, а поэтому я не решался, чтобы не навлечь на Вас еще больших неприятностей, не только посетить Вас, но даже не осмеливался писать.

20 марта я был в Тарусе и от многих лиц узнавал о Вас, но без Вашего разрешения не мог быть у Вас дома.

Не только я, но все, кто хотя раз был у Вас на приеме, искренне жалеют о том, что Вас нет в Тарусской больнице. Да и не только пациенты, но другие люди, сознавая, что от Вашего отсутствия страдает дело врачебной помощи. Неужели Вы больше не будете работать в Тарусской больнице? Я окончательно пал духом, когда услышал о том, что Вы не будете работать. От имени многих, многих лиц желаю Вам доброго здоровья и мужественно пережить тот удар, который выпал на Вашу долю. Остаюсь безгранично благодарный, Вами спасенный от смерти…»

Когда я сообщил моим москвичам о случившемся со мною «пассаже», тут же приехали Аня с Ириною, и Аня осталась со мною «выхаживать меня». А я был действительно болен и душевно, и физически… Сделало меня больным не увольнение. Оно было обидно, было неприятно, но не в нем был центр тяжести. Тревожило поведение начальника районного отделения МВД Филимонова и его подголоска Симонова.

Я еще забыл сказать, что через несколько дней по моем приезде из Москвы меня вызвали в угрозыск милиции. Допросили о «нравственных качествах» моей домработницы и предложили уволить ее, как «имеющую связь с уголовным элементом». Я выразил свое удивление, но согласия на увольнение совершенно ни в чем неповинного человека не дал. Этот эпизод показал только лишний раз на какие-то замыслы, плетущиеся вокруг меня. И это ожидание какой-то другой развязки было не только у меня, но и у близкого ко мне окружения до того, что советовали немедленно покинуть Тарусу и уехать, но… куда? Я остался. Я ни в чем не считал себя виновным и «бегство» ничем не вызванным… Аня поселилась со мною в комнате, чтобы быть поближе. Так нам обоим было и легче, и уютнее. Днем мы занимались нашими несложными текущими делами, непременно гуляли, а вечерами Аня вслух читала «Старые годы в селе Плодомасове», «Захудалый род» и «Островитяне» Лескова, что было отдыхом и удовольствием ей и мне. Так шли дни… Смятение во мне и вокруг стихало. Никто меня не беспокоил, а сочувствие мне проявлялось при всякой встрече.

«Дорогой М. М.! Весь январь у меня было глухое беспокойство за Вас. Чем черт не шутит? И потому меня ничто не удивило бы, как бы не нарушилась Ваша жизнь, как бы Вы не захворали, как бы "не ушли с работы" и т. п. Могло бы быть и хуже. Дорогой М. М., бывает и бывало хуже. Правда? И все же как досадно, как противно. Вревская».

Прошел февраль. А 5 марта скончался Сталин. Дни его короткой болезни, а потом смерти и погребения были потрясающи… Тридцать лет он был «всем» в жизни страны. Возвеличивание его личности превосходило всякую меру, и думается, что только эпитет «ди-винус» — божественный — не был применен к нему. И так быстро и так неожиданно, как всегда в этих случаях, разразилась эта катастрофа.

«Мишенька, дорогой! — писала мне Любочка. — Эти дни я совершенно выбилась из строя. Смерть Сталина потрясла всех нас. И я со скорбью в сердце целые дни слушаю траурную музыку по радио. Все проходит, и смерть не щадит даже и такие личности, как Сталин».

Да, четверо суток непрерывно звучала траурная мелодия. Дальше это было бы уже почти «смертельно» для слушателей. Но что страшнее всего — эта траурная музыка звучала не только по покойном, но и по массе человеческих жертв, которые были принесены в эти дни на улицах Москвы.

На смену Сталина пришло новое руководство, и с первых же шагов его почувствовалось не «продолжение прежнего», а своя линия, будто разумная и простая. Понятно, как это все волновало и захватывало… Не прошло и месяца, как врачи, объявленные врагами народа, были выпущены, обвинение их признано ложным, а методы ведения следствия преступными… И опять от всего этого было впечатление разорвавшейся на людной площади бомбы.

Ну, а как я решил поступить с «обвинением меня»? Конечно, я мог его обжаловать и по союзной, и административной линии, но не стал этого делать. Возвращаться на работу в Тарусе я не думал, а затевать «дело» для чего-то другого не считал нужным. Чтобы закончить с этим «эпизодом», добавлю, что в течение лета были сняты с работы и Симонов, и Филимонов. По-видимому, оба уже не отвечали «духу времени».

Пасха в текущем году была 5 апреля (23 марта). Пароходы по Оке еще не ходили, дорога расквасилась, Протву надо было переезжать на лодке… Все это было «уже не по моим костям», но не побывать в дни Страстной недели в храме для меня было немыслимо. И я преодолел эти трудности.

Расскажу о своей попытке, хотя бы и по «протекции», попасть iк Пасхальной заутрене в Богоявленский собор в Елохове. Поехал я туда к 10 часам (начало службы в 12 ночи). Уже за несколько кварталов движение трамвайное и другое совершенно приостановлено. Мои попытки подойти к храму, даже с «паролем», оказались наивными. Конная и пешая милиция облегли собор до того, что «ни птице пролететь, ни зверю пробежать». А тысячи народа, выстроенные по четыре человека, заняли несколько кварталов. Вот Вам и антирелигиозная пропаганда в течение 35 лет, и «религия есть опиум для народа». Словом, постоял я, постоял и вернулся домой с горькою обидой. Так и не пришлось мне в этом году приобщиться к православному люду в «торжестве из торжеств».

В мае я поехал на машине на несколько дней во Владимир. Знакомая дорога. Старые города и поселки. Хмурый лес. Ямская слобода. Золотые ворота. Потянулись улицы. За эти годы, что я не был в нем, город явно одряхлел. Обывательские домишки ушли глубже в землю, покосились. А как хмуры лица, и как плохо одеты люди! А какая грязь на улицах — «областная грязь», говорят здесь.

Но вокруг старого города строится молодой город. Пустырь за тюрьмою, кладбищем и психбольницей, где я погуливал и где радовался, что не сижу в тюрьме, не лежу на кладбище и не кричу в психбольнице, уже застроен небольшими двухэтажными домами, озеленен. Правда, скучны и убоги эти застройки своим однообразием, но уж такова природа «равенства».

На улице Менделеева — широкой и пустынной — знакомый домишко в четыре окна. Я не без волнения вошел в него после восьмилетнего перерыва. Ксения Александровна Сабурова, к которой я приехал, потеряла мать, но она достойно перенесла эту потерю. Не растерялась. Выхлопотала себе пенсию, как внучка Лермонтова, в чем ей помог Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич. Правда, пенсию мизерную, в 250 рублей, но она явилась основой ее бюджета, и стала успешно прирабатывать уроками английского языка. Комнату, в которой они долго жили с матерью, она превратила в алтарь ее памяти. Все необычно для этой улицы и для этого домишки.