Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

«…В наши годы и "транспорт определяет бытие", и расстояние в 4 километра с перевозом уже преграда, которую не перескочишь. Было время, когда мы бегали в Тарусу (20 минут до почты) так себе, с легким разговором и для того, чтобы увидеть кого-то, перекинуться словом — тогда был мост и ноги туристов. Теперь это все воспоминания. Я дважды порывалась к Вам и… не решилась. Ваше посещение летом "Поленова" тоже только огорчило меня. Не все люди хорошо сочетаются. И весьма достойные люди в некоторых композициях тяжелы…»

«…Я сейчас своей обстановкой довольна. Мне не нужны перемены. Это нужно неврастеникам. О хандре, или сплине, у меня не может быть и речи — это не поленовские аксессуары. Это спутники праздности, а Поленовы — работники, труженики до последнего вздоха. С осени я написала около шести листов печатных научно-художественной литературы. Музей получил благодарность из Комитета за мои статьи-лекции».

«…Я рада, что Вы в Москве побывали у С.З.Федорченко. Это очень незаурядный человек. Зная ее более 30 лет с весьма оборотной стороны ее личности, я все же ценю ее как интеллект и дорожу общением с нею. У Вас же гораздо больше точек соприкосновения, хотя бы на общей "предметности"…»

И еще вот старый мой друг Николай Николаевич Печкин. Ему 74 года и пишет он мне: «В этом году я как-то больше, чем обычно, поглощен кутерьмой, и именно письменной. Пишу лекции, доклады, отчеты, докладные записки и т. д. К чернильнице и перу чувствую личную неприязнь, а "бумагопоклонничество" растет и растет, и я устаю от него до такой степени, что в этом году не удосужился даже отстоять службу с "Двенадцатью евангелиями", которую так люблю… А в связи с моим хождением в церковь, идут шероховатости по службе. Возможно, что в конце концов и выкинут. Ну, на это уже Божья воля. Я этого не боюсь, а вот всякие связанные с этим неприятности сильно досаждают».

И дальше. Сахновская Зоя Александровна… 13 лет пробыла она в лагере. Вернулась. Я писал уже, как она пришла ко мне здесь в Тарусе. Началась погоня за куском хлеба, за работою. Начались мытарства — Таруса, Серпухов, Тула, Косая Гора… «Играла Кручинину и "Без вины виноватые". Из Тулы приезжали записывать на пленку, а потом передавали по радио. Значит, было неплохо? А я опять без работы, и впереди у меня нет ничего определенного. А "я жить люблю и жить хочу, утратя молодость свою"…

Ну, довольно. Затянулся 1949 год. Конечно, из Тарусы я никуда не двинулся и пройдет еще три года, девять месяцев и 13 дней, прежде чем мне дадут право на проживание в Москве и пропишут в ней на постоянное местожительство в том же Девятом отделении Московской милиции. Но это не решит моего расставания с Тарусой. Прописать меня прописали, но комнаты мне не вернули и уже не вернут никогда.

Итак:

1950, 1951, 1952 годы прошли под декретом: «Жить стало веселее, жить стало легче». Возможно, это и было так для кое-кого — немногих. В массе же этого «легче» что-то было незаметно. Времена Федорушки держались прочно, и казалось, им не будет конца:

Дом в Тарусе, как говорил я, посмеиваясь, купил вместе с домработницей Надеждой Федоровной, бывшей учительницей в Москве. Уже не молодая, она отказалась, имела мужество, вести антирелигиозную пропаганду. Тут же она была уволена из школы. Затем выселена из Москвы и с «волчьим билетом» пущена на волю. Прожила она у меня почти три года, и ее сменила писательница Ольга Васильевна Перовская. За какие провинности эта дошла до домработницы — я не знаю. Сердечно она не долго продержалась на этой работе. Потом ее реабилитировали. Стали снова издавать ее, но выправиться после пережитого Ольга Васильевна не могла. А как мила и с каким легким нравом была этот человек, и ее книжка «Ребята и зверята» будет еще читаться не одним поколением детей.

Летом пятидесятого года познакомился я с детским писателем Николаем Владимировичем Богдановым. Он и его жена Вера Дмитриевна стали потом моими задушевными приятелями. У последней прекрасная и редкая по подбору русская библиотека. Он писатель не крупный, но очень приятный человек, завзятый рыболов. Они несколько лет по неделям живали у меня, пока не приобрели свою дачу. Они первые же послушали мои воспоминания и одобрили их. Николай Владимирович написал мне после:

С «картины старой» — это большое полотно, оригинал Бронникова «Гимн пифагорейцев».

В день Татьяны 1951 года умерла Александра Петровна Баранова. Закат ее жизни вышел очень печальным, и смерть для нее давно была желанна. Она несколько последних лет пролежала со сломанным бедром в постели. Это были годы страшного недуга и страшной жизни.

Из богатой семьи Ушаковых (химические заводы на Каме), в замужестве за богатейшим владельцем ситценабивной фабрики в Карабанове, Александра Петровна владела тремя европейскими языками, была начитана. Много живала за границей. Путешествовала по Египту. Революцию семья Барановых встретила, как давно ожидаемое событие, спокойно и покорно. Конечно, она могла эмигрировать. Средства за границей были обеспечены. Семья не сделала этого: она была слишком по духу русская и любила свою родину. Все, конечно, было отобрано, и Александра Петровна доживала свой век на маленькую пенсию, полученную после смерти мужа.

Осенью этого же 1951 года приехал ко мне Яков Бунин. Не виделись мы с ним сорок лет и, конечно, встретившись на улице, не узнали друг друга. Приехал старый и некрасивый человек. Ничего от артистизма в Якове не осталось, как и не осталось голоса, баса, которым он так пленял нас в гимназические годы. Он страдал приступами грудной жабы. Жилось ему плохо — скучно и нудно. Встреча наша была любопытна. Четыре дня просидели мы с ним у камина, и Яков много и красочно говорил о пережитом. Я был внимателен к нему, но без жару. Корю себя, но это уже поздно. Провожаю. Стоим у автобуса. Оба стары, и увидеться вновь, конечно, не придется, а на сердце нет ни тоски, ни слезы. А я ведь отлично понял мотивы визита Якова: