Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Чего хочет душа человеческая? В наше время душа человеческая, может быть, хочет больше всего — покоя, отдыха…

Чего жаждет ум человеческий? Он жаждет больше всего умной сочувственной беседы, беседы с таким собеседником, который и слушает, и сам говорит…

Чего, наконец, жаждет тело человеческое? Увы, столь многого, что это трудно перечислить…»

Я не заканчиваю вопросов ответами — это неумеренный панегирик мне».

Вера же Хрисанфовна написала следующий отрывок из Вальтера де ля Маре:

В один из вечеров Сергей Сергеевич, по нашей просьбе, рассказал, что помнил о своем великом деде — Льве Толстом. В год смерти деда С. С. было тринадцать лет, и встречи его с ним не были часты. Нового о Льве мы ничего не узнали, но бытовые черточки и то, как Лев Николаевич, приехав в Москву и навестив своего внука, который жил у деда по матери, не пошел дальше кухни, а охотно, долго разговаривал с кухаркой, были интересны; было хорошо и то, как просто, я бы сказал аристократически просто, был построен рассказ Сергея Сергеевича.

В конце июня Толстые опять прожили у меня несколько дней. И опять это было интересно и содержательно.

Летом этого года было очень много музыки.

В Тарусе жила профессор Ленинградской консерватории, заслуженный деятель искусств Надежда Иосифовна Голубовская. Прекрасная пианистка и милая женщина. Она была близка к нашему дому еще по прежней его хозяйке Софье Владимировне Герье. Она играла не только у нас, но мы упросили ее дать концерт и в местном Доме культуры. Концерт вышел на славу. Народу было полно.

Второй пианист и композитор жил от нас через дорогу — это Пантелеймон Иванович Васильев. Старый холостяк из хороших чудаков. Он очень пришелся к нашему дому и привязался к своим хозяевам — простым людям, которые его любовно за глаза называли «Пантюхой». Он мило ухаживал за нашими старыми дамами. Писал шутливые стихи и очень умело читал их. Композитор он был серьезный. На пустяки не шел. Локтей крепких не имел, да и с современностью был не в очень большом альянсе. Каждое утро приходил он к нам и неизменно играл Метнера, с которым его, кроме всего, связывало личное знакомство. Играл самозабвенно, отдаваясь музыке весь. Он многое мог рассказать, и интересно рассказать, о прежней музыкальной жизни. О Танееве, учеником которого он был, о Гедике, с которым дружил… Конечно, и он побывал там, куда Макар телят не гонял. Потерял свою комнату в Москве, жил по углам и зарабатывал уроками. Все эти невзгоды, к счастью, не испортили его общительного и веселого нрава.

К этим двум пианистам присоединились и две скрипки.

Подъехал на своей машине и стал «флигелем» в малиннике Евгений Сергеевич Медведев. А из Поленова, из дома отдыха приезжал несколько раз первый скрипач Большого театра Тросман. Поражала меня в нем разительная перемена в быту и во время игры на скрипке. В быту совершенно карикатурен. Но как только брался за скрипку — это был артист, вдохновенный и порывистый. Даже маленький его рост становился высоким. Его игра доставляла нам истинное наслаждение.

Во второй половине августа начался разъезд наших музыкантов и не музыкантов. Лето, по крайней мере для москвичей, окончилось. 24 августа езжала и Софья Владимировна Герье. Это лето она особенно была легка и светла. Старый человек, она была пленительна и внутренне, и внешне своею свежестью чувств, своею породистостью. Отец ее, Владимир Иванович Герье, профессор историк. Мать, рожденная Станкевич, портрет которой висел в кабинете Софьи Владимировны, пленяла своею красотою и «усадебным» благородством…

Сама Софья Владимировна десять лет прожила в Италии, была профессором итальянского языка в Институте иностранных языков и была теософкой. Первые годы эта ее теософичность с некоторым привкусом нетерпимого сектантства как-то стояла между нами. Но за последние годы это ушло. Софья Владимировна становилась все мягче, окрыленнее, и становилась нам все ближе и дороже. Особенно крепла дружба между нею и сестрою Анной Михайловной.

Итак, провожая Софью Владимировну в Москву, мы стояли на углу улицы, поджидая «Победу». Все были немного возбуждены, даже, быть может, немного излишне веселы и болтливы. Разлука не казалась долгой, не огорчала и обещала радость встречи. Подошла «Победа». Последние пожелания и поцелуи.

31 августа Софья Владимировна скончалась.

От нас скрыли и болезнь С. В. — тяжелый инфаркт сердца, и ев смерть. И мы не присутствовали на ее похоронах. Это скрывание было не нужно, и потеря была не менее от этого тяжела. Особенно тяжело переживала эту смерть Аня. И я думаю, что ее последующее заболевание тахиаритмическим трепетанием предсердий связано с этим.

Ноябрь особенно был для нас тревожен. Не тревожилась, кажется, только сама больная. Это было прекрасно в ней. Что же касается меня, то вот тютчевские четыре строчки:

К Новому году состояние Ани было таково, что ей позволили посидеть за новогодним столом и выпить… рюмку «боржома».

Наступил 1957 год. Мне пошел семьдесят пятый… Пора, пора кончать.

Эпиграф к этому концу беру опять у Тютчева:

В середине января мы с Анею и Надеждою Васильевной Крандиевской выехали в Тарусу на «нах кур» и прожили здесь до конца февраля. Погода стояла чудесная. Мы ежедневно не спеша гуляли. Писали письма, читали. На нашей же улице это время пожили и Симоновы — Сергей Михайлович с Натальей Александровной. А к нам затем подъехал Е.С.Медведев. Опять два пианиста и скрипач. В зимние вечера особенно была приятна музыка. И особенно игра в четыре руки Симоновых.

А в конце марта, как полагается, посев в ящики левкоев, цветной капусты, помидоров.

Пасха в этом году была 21 апреля. Девятнадцатого апреля — день смерти Володи. В четверг на Страстной неделе я выехал в Загорск и выехал оттуда после Пасхальной заутрени и обедни. Жил у Татьяны Васильевны Розановой…

Двадцать лет минуло со дня смерти Володи. Никогда не думал, что после него проживу так долго. Убрал его могилу. Посидел около нее. На кладбище больше не хоронят. Оно закрыто и постепенно приходит в большой упадок. А деревья у могилы очень разрослись несмотря на то, что их ломает каждый, проходящий мимо.