Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

И вот что ждет могилу? И не нужно ли мне, пока жив, еще раз заняться прахом Володи?

Служба Страстной недели самая моя любимая. Она трогает меня до глубины души, до слез. Она сближает меня со всеми ушедшими и делает сопричастником жизни вечной… Я дни и ночи проводил в церкви. Устал, конечно, очень, но усталость эта была просветленной и радостной.

Домой на Вспольный вернулся я в семь утра. Все еще спали. Я тоже с наслаждением растянулся на своей постели. Комнаты на Вспольном были уже опустошены. Дело было в том, что Ирина месяц тому назад получила ордер на отдельную трехкомнатную квартиру, и нам сегодня предстояло перебраться туда окончательно. Бросать комнаты на Вспольном нам с Анею было очень и очень грустно. Тридцать пять лет прожили мы в них. Мы были молоды, въезжая в них, оставляем их старыми. Постарел и очень одряхлел и дом. Его лестницы и коридоры напоминают своею ободранностью ночлежку. В комнатах у нас постоянно текли потолки, и все же:

К вечеру мы были уже в новом жилище. Большие комнаты, цельные окна, светло, просторно. Круглые сутки горячая вода. Прекрасно оборудованная кухня, мусоропровод. «Жить, да веселиться». Район — юго-западная окраина Москвы, Воробьевы горы. Новый социалистический город. Восьмиэтажные громады расположены на широких озелененных площадках. Ни дворов, ни ворот, ни заборов. Скука однообразия. И какая-то жестокость и безжалостность в этих безымянных просторах, не то улицах, не то закоулках… Здесь уже не найдешь паперти церковной, маленького деревянного особнячка или какой-либо другой милой неожиданности.

К маю Толстые собрались со мною в Тарусу. 28 апреля я позвонил к ним. К телефону подошла Федосья Григорьевна, старая монахиня, их обслуживающая. Говорил я из автомата. Слышимость была очень плохая, но тем не менее я разобрал, что «Вера Хрисанфовна была в поликлинике, вышла оттуда, упала на тротуаре, и ее увезли в больницу. Сергей Сергеевич при ней в больнице».

На следующий день Вера Хрисанфовна скончалась.

Лето 1957 года в Тарусе шло своим порядком. Приезжали и уезжали милые, старые друзья. Постоянно живущими в доме были лишь Симоновы. В начале июля приехала Голубовская с дочерью ленинградского писателя Виталия Бианки — Еленою Витальевной. Несколько раз заходил Паустовский с женою. Лето текло приятно. Аня чувствовала себя прилично, интересы были разнообразны. В середине августа подъехал со своим «флигелем» Медведев, и разговоры на террасе за едою удлинились во много раз. Все не могли решить вопроса — почему так упала «порядочность» в человеке? Почему он так опустился? Или, как говорила мать (монахиня) царя Михаила Федоровича, после смутного времени «измалодушенствовался народ».

Двадцать седьмого августа я поехал в Москву, проведать Лихоносова. Нашел я его в прежнем его подвале на Большом Головинском пер. на Сретенке. Он приехал на лето из ленинградского Дома престарелых ученых.

Горестным вышло наше свидание. При первом же взгляде на Лихоносова было ясно, что он уже не жилец. Да он и сам понимал это и сказал мне: «Хочу умереть. Довольно. Уже соскучился о тех, кто там…»

Умер он 7 сентября. Похоронили на Ваганьковском кладбище. Я побывал на кладбище вместе с его дочерью и двумя внуками — пяти и семи лет. Чудесные мальчуганы, «посыпая дедушку песочком», неумолчно болтали. Это была непреоборимая сила жизни и радости роста. И я… около них с пятидесятилетним грузом дружбы с их дедом.

Сентябрь в Тарусе мы прожили втроем — Аня, Люба и я. Весть о смерти Лихоносова пережили вместе. Это была общая потеря. Мы не плакали. Мы молча просидели вечер при свете лампады. Огонек лампады прошел через всю нашу жизнь — от дней с матушкою. Не раз и не раз сидели мы с Лихоносовым у нее в комнате при трепетном свете… И это связало нас на всю жизнь.

Конец октября и ноябрь я провел в Москве.

Дни эти вспоминаются мне, овеянные грустью потерь сверстников, знакомых, соседей. Умерли один за другим: доктор Уколов, одного со мною выпуска, кронштадтец и очень милый человек.

Умерла Анна Павловна Поленова. Близкая по Тарусе. Крупная, красивая, с легким, доброжелательным нравом. Двенадцать лет мы дружили с нею.

Умер на Вспольном и наш сосед Михаил Петрович, с которым мы тридцать лет прожили без единого недоразумения…

И от этих потерь, следующих одна за другой, стало страшно и за близких, да и за самого себя… Мы ни у кого не были на похоронах. Это было свыше наших сил.

Как-то я в воскресный день проехал в Донской монастырь. Там открыт старый собор, времени царя Федора Ивановича. Служба подходила к концу. Было очень много причастников (перед Рождеством, Филиппов пост). И шли они один за другим, сложив крестообразно руки на груди. Народ все простой и в большинстве не молодой («Религия простых и бедных людей»). А певчие время от времени тянули: «Тело Христово приимите, Источника бессмертного вкусите…».

А рядом крематорий. Парадно расчищена дорога. У подъезда машины. Пустой зал. У люка у открытого гроба небольшая толпа народа. Звучит орган. Гроб опустился. Народ повернулся к выходу. Как все комфортабельно, удобно. Без «Источника бессмертия»… Некоторые даже шапок не сняли у гроба.

Шестнадцатый век и вторая половина двадцатого. Но ведь можно их слить. Ведь веру в загробную жизнь, в источник бессмертия — кремация не исключает.

В начале декабря я с радостью вернулся в Тарусу. Здесь я себя не чувствую «оконченным человеком». В Москве я — пенсионер. Здесь — популярный и нужный населению врач, и день для меня здесь мал.

Девятнадцатого декабря получил от брата Луки письмо. Он писал:

«Дорогой Миша! Получил твое письмо. Спасибо. Но ты напрасно извиняешься, что не зашел. Расстояние между нами увеличилось и стало не так удобно меня проведывать. Да и дело наше стариковское, и скакать по автобусам и троллейбусам не так-то легко. Так что, в будущем не стесняйся в своих визитах и заходи, когда будешь близко от нас, тогда и поговорим о происходящем кругом нас. Ведь мы теперь только зрители.

Сейчас читаю Тарле "Талейран" и думаю, как он был умен и как это не вяжется со скаредностью в нем и страстью к приобретению. Зачем? Для того, чтобы оставить своим племянницам миллионы и, возможно, сделать их несчастными!

Много мы за это время нового прочитали и много страшного даже для нас, стариков, а что же думает молодежь, читая и живя под угрозой этой проклятой, войны? Впрочем, я не верю в нее и думаю, все это обойдется благополучно и люди заживут человеческою жизнью, не боясь просыпаться по утрам и не думая, ложась спать, проснуться вне сего мира — скорбей и ужаса.