Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Нового много ежедневно. Целыми днями просиживаю за газетами, а чувствую себя даже лучше, чем раньше. Вот-вот 82, и думаю, что пора и честь знать и очищать дорогу молодым. Боюсь, что мы уже мешаем им.

Будь здоров. Л.Мелентьев».

Двадцать первого, это было в субботу, к вечеру телеграмма от Ани: «Лука в тяжелом состоянии».

Наутро выехал в Москву. Дверь в квартире мне открыл Александр Александрович. Ни Ани, ни Ирины, ни Марианны не было дома.

«Смерть?..» — спросил я. «Да», — ответил А.А. И мы молча разошлись по своим комнатам.

В этот день я не пошел на Трехпрудный…

Плохо себя почувствовал Лука в ночь с четверга на пятницу. В пятницу боли в сердце стихли. В субботу утром, обманув дежурящих, сам вышел в коридор. Выпил стакан чаю, а к полудню тихо скончался. Мы, Мелентьевы, не хвораем долго. Отец, матушка, сестры Паша и Оля, брат Федя — все «убирались» скоро. Не изменить бы нам трем, оставшимся, этой хорошей семейной традиции…

В гробу брат был благородно хорош.

Похоронили его на далеком подмосковном кладбище в Кузьминках. Похоронили молча…

Тридцать первого декабря встречали Новый 1958 год и праздновали день моего рождения. Родился я 18 декабря по старому стилю в 1882 году.

Ошибки нет — мне исполнилось семьдесят пять лет.

Три года тому назад я решил больше не продолжать своих воспоминаний и закончил их так: «Автор воспоминаний умер такого-то года, отпет и кремирован».

А получилось так, что я и не отпет, и не кремирован еще, и мало того, меня потянуло продолжать мои воспоминания. Ну что же, попробую.

С чего же только начать?

Мне пошел 77-й год.

«Надвинулась старость с ее вынужденным смирением, последними вспышками протеста и… все более возрастающей печальной покорностью неизбежного».

Понятно, при таком самочувствии и настроении меня тянет помянуть почивших друзей.

Георгий Иванович Курочкин.

Познакомились мы с ним в 1918 году в Петрограде на Всероссийском съезде медицинских работников. Он — большой, рослый, с бородою, земец, санитарный врач Ярославского губернского земства. В сапогах и косоворотке. Я — подтянутый морской врач, почти юношеского облика. Оба мы в президиуме съезда, и оба переживаем поражение от воспрянувших фельдшеров. И вот что-то протянулось между нами, что не порвалось и до 1958 года.

Ярославль. «Мой милый Михаил Михайлович! Спасибо за память. Прочитаешь письмо — сам напишешь, и точно с человеком поговоришь. А еще у меня сейчас и такая манера: мысленно перенестись вечером, когда ложишься в постель, в общество своего приятеля и представить себе: а что вот он сейчас делает? Читает? Разговаривает? Может быть, мысленно унесся в свое прошлое и вспоминает его в деталях?

Вот утром в постели, проснувшись в шесть часов, люблю вспоминать гимназию в деталях. Характеры учеников, их способности, манеру входить в класс, отвечать учителю. А характеры были разные — кого называли прозвищем: михрюка, салоха, богодельник. Иных — Серега Неустроев, Пашка Белоградский. А иных — Володя, Валя, Боря. И все это создает какую-то приятную картину! А сколько студенческих воспоминаний! Это было время, когда сердце работало как у собаки, а впереди была целая жизнь. А сейчас… Зима да старость — такая гадость!

Не хочет сердце считаться с моими желаниями, как они ни скромны. Вот дней 10, как прокис. Днем не каждый день выезжаю в город, а только похожу около дома, а вечером и совсем перестал выходить. Навздеваешь на себя всякой тяжелой одежды, и начинает давить на грудину: возвращайся домой.

Вчера в театре был творческий вечер молодежи, сколько там знакомых, а я не был. Была сестра. Говорит, интересный вечер, много знакомых в театре, кланяются мне, недоумевают, что меня нет. А мои желания стали так приглушены, что я даже и не взгрустнул. А чтение как-то не по-прежнему занимает. В газетах читаешь с интересом только о загранице, остальное просматриваешь.

За последнее время прочел "Брат мой, враг мой" и "Вторая древнейшая профессия". Не понравилось. Кинематографично и как-то клочковато. Да и мы выбираем для издания те произведения, где с большей тенденцией изображается частица американской жизни. И "Новый мир", и "Современник" (я их выписываю) мало интересны. "451 градус по Фаренгейту" у меня есть. Не скажу, что это недалекое будущее заманчиво. Остальную Вашу рекомендацию постараюсь использовать. Глубоко убежден, что войны не будет. Помните мудрых римлян: "Vis pacem — para bellum", — и Бокля: "Чем ужаснее орудия войны, тем войны реже".

"Идиота" очень люблю. К "Подростку" отношусь с холодком. А Вы, дорогой, в Тарусе чувствуете себя в своей скорлупе? Вот передо мной Ваше фото: Вы восседаете в кресле. На руках кот. Сзади целая коллекция фарфора. Слева картина, должно быть, Бронникова, а в соседней комнате, в отворенную дверь, видны тоже какие-то картины. Ну, вот и чувствуете себя в своей тарелке.

А все-таки жаль, что не были на Художественной выставке. Интересно, как там отражается борьба стариков с молодежью. Кое-что я от ярославских художников знаю. Наши ярославцы там затерялись.

А от Печкина давно ничего не получаю. Вероятно, тоже зима тяжела. Да будет наступивший Новый год всем нам в здравие и благополучие. Ваш Г.Курочкин».

10 марта 1958 года. Ярославль. «Дорогой Михаил Михайлович! (Письмо карандашом, изменившимся почерком.) Ваше письмо застало меня в постели. Был припадок не то грудной жабы, не то инфаркт, хотя электрокардиограмма и не показала его. Вот и лежу. Врачи находят, что хоть и медленно, а положение улучшается. Я сижу в постели, немного привстаю на ноги. Аппетит неплохой, но слабость, слабость! И очень скучно лежать, хотя и почитываю. Я в-сем завидую, кто идет мимо окон. Завидую и Вам, ибо Вы прямо второй спутник! Куда хотите, туда и пойдете. А Коля Печкин, Никитин и я — развалины былого. Но вот они были у Вас под Новый год, а я? Огорчает то, что когда лежишь и вспоминаешь прошлое и как мало осталось в живых из тех, кто когда-то были твоими приятелями и друзьями. Все прошло.

Живите, милый, и радуйтесь Божьему миру, и я с вами мысленно. Г.Курочкин.

Р. S. Позвоните Печкину, ведь мы с ним одноклассники, и скажите, что я в постели».

17 апреля. Ярославль. «Дорогой мой Михаил Михайлович! Вы вернулись от Троицы и принялись за цветы. У нас с южной стороны у дома стаял снег, обнажилась клумба, опоясанная желто-зелеными зимниками, и кажется, что они уже помаленьку прибывают, — хотя вблизи утром лужа под ледком. А с северной стороны нашей хаты сугробы снега. Зима была снежная, и мы думали, что нас затопит. И снег сошел разом — даже воды не было, где она обычно бывает. А у Вас весна недели на две раньше нашей. Я еще не слышу пароходных свистков. Значит, Волга не готова, хотя против Ярославля парами пароход перевозит.