Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Земля отдыхала теплая, утомленная солнцем, пахло мятой, чебрецом, любистоком, виноград наливался, но… бюро погоды уверенно предупредило, что ожидаются заморозки, и рекомендовало всем виноградарям ночью делать "дымовые завесы", поджигая сухой навоз, листья и т. д. Мои друзья не захотели возиться с дымом, приехали и срезали еще недозревший виноград. Оставаться на бахче ради одних "бадражан" я сочла ниже своего достоинства. Как бессменный сторож, я объелась всеми сортами всяческого винограда до колик в животе. Ехать в Москву, снова в слякоть и мрак — никак не хотелось, и я поехала в свою любимую Анапу. Я могла поехать в Ялту, где у меня кузина врач, чудная квартира и прочее. Могла поехать в Кисловодск, Сухуми или в сверкающие Сочи, но ничего и никто меня там не привлекало, ни встречи, ни люди, и даже припомаженная природа. Я люблю Анапу уже давно, особенно в осенние дни. Небо, море безмятежно спокойное, почти безлюдно на улицах, санаторные больные все распластаны на теплых камнях малой бухты, где даже в дни порыва "Норда" всегда тихо, тихо и тепло. Многие лежат на золотистом и чистом песке Вимлюка, многие на детском пляже, всюду вы видите голые тела, впитывающие в себя солнце, воздух, энергию. К сожалению, я лишена этой благоговейной радости — принимаю морские ванны в санатории, хожу в темных очках и от зари утренней до вечерней не расстаюсь с зонтиком. Камни зовут. Только иногда услышишь шорох ящерицы, да тихий прибой воды. Вечерами отовсюду слышна музыка та же, что в Москве. Утесов не перестает благодарить сердце, что оно "умеет так любить", а Шульженко, разрывая сердце и грудь "скорбит об ушедшем счастье"… Крохотная пристань с каботажными суденышками, свежепромасленными лодками, бочками из-под вина, канатами, рыбаками, у которых дубленая кожа и от которых так аппетитно пахнет соленой рыбой и водорослями… На берегу сушатся сети, рыбаки сучат нитки для "камсы", или с треском играют в кости, либо молча, либо дико громко разговаривая. И над всем этим лазоревая ширина неба, моря, блеска. Тишайшее волшебство мягких еще, еще горячих дней. Цветы благоухают. Деревья еще зелены, зелены. Бываю я всюду, куда только не поворочу головы.

Анапа возрождается после страшного, почти до основания, фашистского разрушения. Всюду много санаториев, домов отдыха, учебных заведений, частных изящных белоснежных домиков, улицы асфальтируются, автобусы ходят из конца в конец города. Несколько кино, из них самый солидный у самого базара. Любой колхозник, ожидая автобуса, или просто отдыхая, может найти забвение на полтора часа от коммерческих комбинаций, созерцая "Фанфары любви" или "Симфонию страсти". Наряду с этой иностранной чепухой идут и наши содержательные, умные картины. Я видела здесь "Во власти золота" Мамина-Сибиряка и "Поединок" Куприна. Базары, правда, еще далеко от показательных, но полные самоцветных фруктов и овощей, винограда, молодого вина. Виноград особенно сладок, чуть приваленный на солнце, чуть тронутый ржавчиной. Запах опять же рыбы, арбузных корок, горячей пыли и степных трав.

Анапа мне раньше чем-то напоминала кусочек древней Эллады, когда здесь у каждой харчевни, в каждой кофейне слышалась греческая речь или греческо-итальянская-украинская речь. Было много оживления на пристани, много горластого и праздного люда, а главное — теплота и синь небес и аквамариновая чаша воды. Я могла бы много и долго писать о юге, Анапе, но боюсь Вас утомить многоречием. Была я в библиотеках. В детской библиотеке спросила девочку, что она любит читать; "Фантастику", — ответила девочка, а ее крохотная сестричка серьезно повторила: "Я тоже люблю фалтастики и стих Бартомчевой" (Варто). А мальчик спросил книгу о партизанах. Когда я у него спросила, читал ли он и знает ли писателя Богданова, мальчик важно-фамильярно ответил: "А как же, мы всем классом читали его "Коршунок". Так и передайте Николаю Владимировичу.

Я надеюсь всех Вас видеть здоровыми и бодрыми. Была я в греческой церкви — смотрела, как сразу крестят 10–12 детей, смотрела венчание колхозников, но это уже до встречи на праздниках Октября.

Жаль до слез покидать лазоревый край…»

6 мая 1959 года. «Золотое утро. Пишу полулежа. Дорогие друзья! "Забыть так скоро"… Поет радио, и мне захотелось послать Вам и упрек, и привет. Вот уже скоро два месяца, как ученые пригвоздили меня к постельному режиму и только на днях разрешили "лежа сидеть". Это несколько туманное определение того полугоризонтального положения, которое дает мне возможность немного писать. Я много читаю, а чаще всего роюсь в старых тетрадях. Я нашла несколько стихотворений, которые когда-то писала в Тарусе. Я хотела сделать маленькую поэму, но в суете житейской не удосужилась внимательно посидеть и поработать. Я посылаю их Вам. Мне кажется, у Вас есть "книга дома", маленький дневник, в который каждый по силе разума и таланта, вносил свои записи. Пусть эти черновые наброски будут хоть и скромно, но благодарно лежать среди больших, "крупных" и известных имен.

О своей хворобе ничего не буду писать или рассказывать до тех пор, пока все или будет далеко позади, или покроется налетом тумана или юмора.

Да, смерть металась у меня в сознании и перед глазами. Сейчас я выгляжу как после тяжелой, изнурительной, смертельной болезни, да и ослабела, без кровинки до предела. В июне, по-видимому, придется ехать в санаторий, а быть может, и в больницу. Короче, дела неважнецкие. Мне кажется единственным, что меня бы еще хоть относительно подняло, — это сухой и теплый воздух. Именно сухой и теплый. Ученый же синклит категорически против поездки на юг и придерживается Подмосковья или рижского взморья. Они забывают, что я выросла на шелковице, на сучках акации и в тени заборов. Сырость и прохлада, смена температуры убивают и угнетают мою психику, мои клетки.

Конечно, из всего Подмосковья мне ближе всего и роднее Таруса, но в таком состоянии, когда я нуждаюсь в "обслуге", я в Тарусу ехать не могу. Зовут меня в Малоярославец, но там не обойтись без надрывающих сердце и мысли воспоминаний о пережитом. Тягостно и неприятно мне то, что скоро нас переселят в один из новых казарменно однообразных домов. Эти дома уже поднимаются со всех сторон. Осталось три дома, как оазисы среди густой зелени и бревен. Каждый день, каждые 10–15 минут я вижу из своего широко открытого окна как увозят щебень старых домишек. И я вспоминаю, сколько в этом серо-грязном щебне человеческой ненависти, злоязычия, доносов, судов, сплетен, злобы. Сколько здесь загублено даже сердец. Нет ни одного домика, с виду уютного, в котором бы не дрожала фанера от взаимной лютой ненависти. За каждой стеной таилась злобная месть, хоть на каждом окне, особенно солнечном, пышно росли комнатные цветы. И все эти ведра, бочки, ящики, кирпичи старые, гнилые, уже взметнулись ковшом, и увезлось куда-то на свалку. Скоро наш вигвам, как зеленым шатром, закроет нас от новых домов, а потом и нам вежливо предложат "собираться". Куда девать эту мебель, книги, массу посуды, хлама — даже думать жутко.