Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Летом месяц прожила в Тарусе Татьяна Васильевна Розанова. Она впервые за 14 лет решилась на этот шаг и потом не раз жалела, что так поздно приняла мое приглашение. А мне было радостно наблюдать, как этот нищий, старый и одинокий человек впервые за многие годы спокойно дышит, не заботясь о завтрашнем дне. «Я никогда в жизни не отдыхала так хорошо», — повторяла она все время. А я, зная всю сложную обстановку семьи Василия Васильевича, верил этому… «Читатель — накорми своего писателя», — взывал Розанов в 1918 году. На этот раз читатель приютил и накормил его дочь.

Конечно, гостил недели две и профессор Б.С.Медведев. И жила в Тарусе Голубовская. Да и много еще народу наезжало на день, на два. И все мы были здоровы, и дни текли радостно.

Как-то я приехал летом на несколько дней в Москву и позвонил Д.В.Успенскому, бывшему «царю и богу» М. Горы. Мне было любопытно узнать, что с ним, а главное, с его бывшей женою Натальей Николаевной. По телефону мне неприветливо ответил женский голос. Затем подошел «сам». «Говорит доктор Мелентьев. Вы меня помните?» — «Как же, как же». Называет меня по имени-отчеству. «Хочу с Вами повидаться. Как Вы отнесетесь к этому?» Он охотно, не приглашая меня к себе, согласился приехать ко мне. И вот я его поджидаю у троллейбуса. Вышел «дядя» толстый, одутловатый, в штатском и в мягкой шляпе. Все сидит на нем мешкотно. И показался он мне чем-то похожим на тамбовского помещика прежних времен. Проговорили мы с ним четыре часа. Его заставили выйти на пенсию в чине подполковника с небольшой пенсией, и он «в оппозиции». Семейные дела тоже, как видно, не радостны. О Наталье Николаевне выразился зло и цеохотно. Сын и дочь его, которых я «принимал» в М. Горе, уже закончили институты. Живет Наталья Николаевна в Новгороде-Северском.

Мне интересно было наблюдать этого человека и сравнить с тем — медвежьегорским. По-прежнему умен, но сильно слинял. Он отлично понимает, что «его время ушло, что он уже не по времени», но еще не примирился с этим. Между прочим, он рассказал, как командовал на Печоре лагерем: «Зима и голое поле. Народу наслали тысяч до пятидесяти. Надо было начинать всю жизнь сначала. Ну, половина вымерла и вымерзла, а остальные задание выполнили…».

В конце сентября Аня уехала в Москву. Я оставался один. Осень выпала ясная, теплая, и я много работал в саду и радовался жизни. Пятого ноября что-то занездоровилось. Появились боли в правом боку, поднялась температура. Шестого вызвал врача. Приехала милого облика женщина. Я спросил о ее специальности. «Я акушер», — смущенно ответила она мне. «Ну, я много не спрошу с Вас. Послушайте мне правое легкое и решите — нет ли там плеврита или воспаления в легком». Врач не нашла ни того, ни другого. На этом мы и расстались. А восьмого к вечеру стало совсем худо. Я попросил Н.В.Богданова позвонить в Москву. Ночью часа в два приехали Ирина и Галя-доктор (Вышипан). Стали собирать меня в дорогу, а у меня обморок за обмороком. К машине меня уже вынесли, а у меня одно в голове: «Что будут делать со мною, если я дорогою умру, а паспорта не нашли, и где он, неизвестно». И тут я понял, что как ни нужен паспорт живому, но он еще больше нужен мертвому. Дорогу я перенес хорошо. А при высадке опять обморок, и меня на пятый этаж тащили в раскладушке. Это было совсем не весело. Встретила меня Аня спокойно, только как-то горько улыбнулась и сказала: «Ну вот…» И не закончила. Паспорт нашли в тумбочке возле моего дивана, и я перестал бояться умирать. И в самом деле, не было страшно. Доктор Галя потом хвалила меня «за мое мужское самообладание». Заболевание мое так и осталось не расшифрованным. А сколько врачей перебывало! Самые мучительные четыре дня были с икотою. К первому декабря температура почти снизилась, и я стал выздоравливать. С благодарностью вспоминаю Анастасию Васильевну Дмитриеву, жену моего университетского товарища. Она сестрою милосердия пришла и продежурила около меня все тяжелое время. Да и все, я не говорю уже об Ане, были ко мне добры. А архиепископ Владимирский Онисим распорядился молиться о моем выздоровлении теми умилительными словами, которые я знала с детства: «Не хотяй смерти грешника… воздвигни его от одра болезни…» И я к середине декабря свободно уже двигался по комнате.

Новый, 1960 год мы встретили в тесном кругу своей семьи. Мы все устали и хорошо поняли чудесную пословицу: когда в гости зовут, не знаешь, во что одеться, а когда в гости придут — не знаешь, куда деться».

Первые недели Нового года я все еще чувствовал себя переболевшим и не окрепшим. Выходил мало и все дни коротал с Анею и около нее.

Болезнь была не долга, но порою мучительна. Смерть казалась если и не очень желанной, то вполне возможной и по возрасту, и по болезни. И естественно, что о ней много думалось и казалось необходимым «подвести итоги».

Т.В.Розанова принесла мне сборник молитв, и я несколько раз принимался за него, но он не только ничего не давал моей душе и моей религиозной настроенности, но часто раздражал «кружением» около одного и того же догмата «непорочности Девы» и «бессеменности зачатия». Были, конечно, и «хорошие молитвы» и своей гармонией слов и глубиною, трогающие душу, но их было мало!

Я уже давно «Символ веры» кончаю на первом члене: «Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли видимого и невидимого». И точка. Бог Отец един во всех религиях и народах. Форма же Его почитания различна. Суть же остается одна и та же. Религия — это различные формы: Богопочитания и общения с Богом, и нравственный кодекс поведения человека.

Личность Христа — был ли Он на самом деле или создан гением человека — высок и недостижим. Я больше хочу верить, что он был, и преклоняюсь перед ним, независимо от того, Богочеловек Он или человек.

Церковь для меня и церковное действие (во всех религиях) со всеми ее таинствами и обрядами — это мудрое установление, облегчающее общение с Богом и приближающее к Нему. Установление, отвечающее слабому человеческому сознанию и потому необходимое звено во всякой религии. А последняя — это все то, что вносит истинную перспективу в разрозненные и измельченные эпизоды существования. Икона же для меня — образ, образ почитаемого мною. Она — представление о Божестве. Или по Ю.А.Олсуфьеву: «Икона есть творчески запечатленная тайна метафизического бытия».

Вот коротко и приблизительно то, что окончательно оформилось в дни болезни и потом. И что, быть может, охватывает давним понятием «деизма». Но я кроме того и христианин. И еще по душе мне такое определение: «Вера есть сущность того, на что мы надеемся; очевидность того, чего мы не можем видеть».

У Ревиля я прочитал: «Можно исходить из такой идеи, что религия в какой бы то ни было форме составляет часть человеческого ума и что человеческая природа, а следовательно, и общество, поплатится рано или поздно страданиями за ее исключение». Это вот мы прекрасно видим сейчас на примере русского народа. Коммунистическая партия, в нашей трактовке марксизма, по легкомыслию и невежеству, борется, по ее терминологии, с «религиозным гнетом» и пожинает плоды этой борьбы полностью. Все мы свидетели массового морального разложения русского человека, и особенно лично для меня удивительно, женской половины русского народа. Ложь, воровство, нежелание работать, половая распущенность и полное религиозное одичание: без веры, чести и порядочности. Ну, к этому я еще вернусь, когда придется дальше говорить об итогах государственной жизни страны за 1960 год.