Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Трудно было также с питанием больных в смысле дифференцирования диетического стола, с тишиной в палатах, с курением, со сменою белья, с посещением палат чинами разного звания и ранга и их распоряжениями. Вспоминаю одно из посещений командиром Кронштадтского порта, адмиралом Виреном. В сопровождении многочисленной свиты он обходил палаты. Дошел до моих с тяжелыми больными. А у меня как раз сплошь были тяжелейшие больные, бредящие, со стрептококковыми плевритами и воспалением легких. Такие больные поступали обычно целыми партиями после каких-либо парадов и смотров. Адмирал молодцевато вошел в палату и гаркнул: «Здорово, ребята!» Ответить ему никто не смог, кроме одного санитара. Адмирал сконфузился, никого ничего не спросил и тихо вышел вон. В то время на меня подобные сцены действовали раздражающе. Надо сказать, что никогда и нигде я не видел так часто слез на глазах за ласковое слово и человеческое отношение, как тогда в госпитале. Чувствовалось, сколько обиды и горечи несли в себе эти юные сердца. Молодость всегда требовательна и ищет в жизни правды и справедливости. Призванная на защиту родины, она всюду видела жертвы только со своей стороны и, сжав челюсти, наблюдала безобразие окружающей жизни.

«Работа в госпитале, — писал я тогда, — составляет главный интерес моего дня. Мне не только не скучно бывать там два раза в день, но для меня это уже потребность». Теперь я думаю, что главным импульсом этого отношения, наравне с профессиональным интересом, была любовь и жалость к моим больным. Я знал, что они меня ждут, ждут помощи от меня, ждут участия, и я шел к ним. В Рождество, собрав среди своего кружка деньги, я зажег больным елку. А.Н.Сиротинин хорошо прочитал рассказы Чехова. Приглашенные музыканты позабавили больных немудреной музыкой. Я оделил всех сладостями и сдобным хлебом, и мы все вместе попили чаю. Это было в госпитале ново и необычно.

Работать со мною моему среднему персоналу было нелегко. Я не спускал ни невнимания, ни халатности. Я помнил всегда все свои назначения и проверял их. Сестры уходили от меня пачками, пока не подобрались подходящие. И тогда между нами завязалась дружба на долгие годы. Неподходящих санитаров я просто просил убрать. Вспоминаю один свой грех. Санитар Бычков, красавец, крупный матрос со сросшимися бровями над переносицей, не выполнил моих приказаний, сделанных накануне. Я рассердился, ударил его по лицу и сказал: «Вы, верно, пьянствовали. Я вас уберу отсюда». А он мне вполголоса тихо ответил: «Я не пью, я баптист». Перейдя в свой кабинет, я позвал и его, попросил у него прощения, сказав: «Мой поступок извиняет лишь то, что я заставлял вас исполнять мои приказания для больных, а не для себя».

В ближайший мой дежурный день по госпиталю, глубокой ночью ко мне постучали. Вошел Бычков. Вынув из кармана в прекрасном мягком кожаном переплете Библию, он стал призывать меня вступить в ряды баптистов. Я отнесся к этому шутя, расспросил его о нем, его домашних и отпустил. На следующее дежурство Бычков пришел с большим начетчиком с теми же целями… Оказалось, что громадная часть госпитальной роты была баптистами. Кончилось мое сватовство в баптисты тем, что я получил адрес тайных собраний, побывал на одном из них и наотрез отказался. Быть «братцем» — это было не по мне. Бычков же, вскоре переведенный в действующий флот, долго переписывался со мною.

Осенью я сделал в Обществе морских врачей сообщение: «О редком случае цинги», — и был избран библиотекарем и казначеем Общества. В следующем году последовали еще два моих доклада: «О лимфогранулематозе» и «О прививках против брюшного тифа». Последний вопрос занимал меня еще в Наровчате. Здесь, подобрав литературу, я предлагал приступить к этим прививкам немедленно. Общество согласилось со мною, переслало доклад в Санитарную часть флота, и с весны 1915 года, впервые в России, я приступил к проведению широких прививок против брюшного тифа. Дело было новое, ответственное, многие врачи боялись браться за него, а я охотно накапливал большой материал и сделал в течение года лично 35 тысяч прививок. Доклад же мой был напечатан в «Морском враче», и я получил за него 18 рублей «литературного гонорара».

Уже в первые дни работы в госпитале я обратил внимание на беспомощное положение больных дизентерией, и на отсутствие какой-либо мало-мальски продуманной системы их лечения. Назначения делали противоречивые, исключающие друг друга, наблюдений систематических не велось. И больно, и страшно было видеть положение этих больных и их гибель. Я был молод и считал тогда, что пусть будет несовершенен какой-либо метод и способ ведения той или иной болезни, пусть будет этот метод и связанные с ним наблюдения, чем никакого метода, а случайные назначения и непродуманное лечение. Я собрал всех таких больных к себе и упорядочил их ведение, а главное, уход по одной системе, конечно, индивидуализируя по ходу каждого отдельного случая. Результаты получились неплохие. Безнадежная картина палата с такими больными исчезла из нашего поля зрения. Я дважды возвращался к этой теме в своих докладах в Обществе и напечатал в «Морском враче» статью об этом.

Я остановился на этой стороне своей жизни в Кронштадте, чтобы подчеркнуть, что интересы дела играли там превалирующую роль в моей жизни.

При госпитале была прекрасная большая медицинская библиотека и выписывались все русские и иностранные медицинские журналы. Врачи госпиталя и порта были объединены в научное общество, существовавшее более пятидесяти лет. Общество издавало свои труды, кроме того, имело центральный медицинский журнал по флоту «Морской врач». Библиотека госпиталя занимала громадное помещение с хорошей читальной залой. Для заседаний Общества имелся отдельный большой зал с прекрасными портретами Боткина и Пирогова. При госпитале существовала фельдшерская школа с четырехгодичным курсом, куда принимались юноши, окончившие городские и уездные училища. Врачи госпиталя состояли преподавателями этой школы. Вместе с тем, были и периодические курсы для санитаров и сестер милосердия, и госпиталь имел свою отдельную морскую общину сестер милосердия «Красного креста».

Жизнь личная в Кронштадте была богата и сложна. Я обойду ее. Скажу только, что нигде в другом месте и никогда не был так счастлив и так много не грустил как в Кронштадте.

Несколько слов о семье Сиротининых. Алексей Николаевич держался во врачебном кругу обособленно. Происходило это оттого, что он не любил военной службы, был глубоко штатским человеком и настоящим интеллигентом, причем московской складки. Он был умен, остер, желчен, много читал, был вдумчивым врачом, без знахарства, карьеры не делал, скучал и тяготился кронштадтской обстановкой. Все свободное время он проводил дома, лежа на диване с, книгой. Его жена, Лидия Александровна, красивая, крупная женщина лет сорока, по своему складу ума и характера очень к нему подходила. Сдержанная в манерах и разговоре, строго и просто одетая, она держала себя всегда «немножко поодаль», как бы боясь амикошонства городских дам с их болтовнёю и сплетнями. Она была хорошо образована, знала языки, играла на рояле. На всем ее облике — спокойном и достойном — всегда лежала печать затаенной грусти, что я относил к вечной тревоге за здоровье старшего сына Павлика, мальчика 19 лет, жившего постоянно в Крыму, в Бобровском санатории, из-за туберкулезного поражения почек. Следующий сын — Володя, семнадцати лет — прекрасно учился в последнем классе реального училища. И, наконец, девочка Таня, десяти лет, училась дома с матерью.