Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Средства к жизни в семье были ограничены. Алексей Николаевич занимался частной практикой неохотно. Подрабатывала немного уроками Лидия Александровна. Расходы на семью были несколько увеличены содержанием Павлика в Крыму. Приглашением меня поселиться семья несколько увеличивала свой бюджет. Платил я 60 рублей в месяц на всем готовом. Плата была очень мала, но брать больше с меня не хотели. Эта семья никогда и ни на чем не наживалась. Квартира Сиротининых занимала в бельэтаже шесть комнат, помимо комнаты для прислуги и подсобных помещений. В квартире было уютно, нарядно и порядливо. Держали две прислуги. Горничная, в кружевной наколке и белом переднике, была вежлива и расторопна. В квартире никогда не было ни суеты, ни ссор, ни неприятностей. Утром мы с Алексеем Николаевичем вместе уходили в госпиталь, а вечерами очень часто с Лидией Александровной гуляли в Петровском парке. Мне очень памятна эта первая осень в Кронштадте. Стояли чудесные дни. Вечерами в Петровском парке играя духовой оркестр. На море, недалеко от парка, стояли корабли, в оттуда слышался мелодичный бой склянок. Я один, или с Лидией Александровной, шуршим листьями по аллеям парка или сидим у моря. Осень всегда на меня дышала грустью. Кронштадтская же грусть была особенно грустна. Я бродил и читал про себя одни и те же строки:

Шла война. Жизнь в Кронштадте казалась очень тихой и спокойной. Но все же в этой жизни была постоянная тревога, умирало очень много людей. Умирали у меня больные, умирали врачи, были жертвы на море, и очень часто среди дня открывались двери госпитальной церкви, тут же в коридоре среди палат, и нас всех звали на очередную панихиду. И снова и снова звучали старые и мудрые слова: «Ты един еси бессмертный, сотворивый и создавый человека. Земние убо от земли создахомся и в землию тую жде пойдем».

Пасха в 1915 году пришлась на 22 марта. Двадцать третьего марта были именины Лидии Александровны. Она тяготилась гостями и решила на несколько дней уехать в Москву. В Пасхальную ночь мы всей семьей были у заутрени в Морском соборе. Лидия Александровна чувствовала себя больною, с трудом выстояла заутреню и едва-едва дошла домой. Это было для нее необычно. По приходе домой она справилась с собой и обычным порядком сидела во главе Пасхального стола, ласковая, спокойная и внимательная. После раннего обеда, в первый день Пасхи, она собралась в дорогу, и мы поджидали лишь лошадей, которые должны были доставить ее к поезду до Ораниенбаума. Алексей Николаевич уже начинал ворчать за опоздание, как зазвучали колокольчики, мы все пошли в переднюю. Лидия Александровна, уже одетая, отдавала последние приказания и… вдруг зарыдала. Быстро овладев собой, она простилась со всеми и спокойно села в сани. Лошади тронулись, мы чуть постояли, а потом каждый пошел к себе.

Через два дня, возвратившись из госпиталя, я позвонил, как обычно, у дверей нашей квартиры. Раздавшийся звонок прозвучал громко и зловеще. У меня упало сердце, и предчувствие чего-то страшного охватило меня. Дверь открыли не сразу. Горничная, вся в слезах, впустила меня в переднюю. И здесь встретил меня Алексей Николаевич и, рыдая, проговорил: «Лида умерла». В заказном письме, полученном Алексеем Николаевичем в этот день из Петербурга, Лидия Александровна написала: «Я больна раком. В течение Великого поста я выясняла у профессоров в Петербурге свое положение и решила не бороться с этой болезнью, а сдаться и умереть сразу, не мучая ни себя, ни семью операциями и медленным умиранием. Умереть я решила не дома, как это и делают некоторые животные. Я ухожу далеко, чтобы вы, мои близкие, не видали меня ни мертвой, ни некрасивой. Прошу меня не искать». Затем следовали строки, полные любви к детям и Алексею Николаевичу. К письму была приложена квитанция на сданные в камеру хранения вещи Лидии Александровны.

К вечеру Алексей Николаевич и Володя уехали в Петербург. Большая темная квартира примолкла глухо и настороженно. Я лежал на диване, оглушенный и подавленный. А горничная рассказывала, что всю Страстную неделю Лидия Александровна очень часто рыдала, запираясь иногда в ванной, прячась от Тани. Приехавший на другой день Алексей Николаевич привез вещи Лидии Александровны, оказавшиеся маленькой корзиночкой, наполненной обрезками лоскутков, едва-едва обвязанной тоненькой веревочкой. В туалетном столике Лидии Александровны Алексей Николаевич нашел ее часы, серьги и кольца, которые она носила постоянно.

И что же оказалось?! Любимый человек в семье — жена и мать — страдает глубоко и страшно. И никто этого в семье не видит и не замечает. Невнимание близких и всех нас, домашних, было так велико, что вместо багажа берется какая-то пустая корзиночка, снимаются с себя постоянные украшения туалета, и никому это не бросается в глаза. И, конечно, это случилось не с одной Лидией Александровной, а это вообще наше невнимательное отношение друг к другу. Любим, но любим невнимательно, привычно и равнодушно.

Алексей Николаевич в Петербурге ничего нового не узнал и никаких следов Лидии Александровны не нашел. К родным Лидия Александровна в Петербурге не заходила, в Москву не приезжала. Академик Сиротинин, пользуясь своим положением, поставил полицию на ноги. Оставалось ждать известий от нее. А жизнь семьи была разбита. Тяжелый кошмар давил дом. Все оставалось на своих местах, но все было страшным и ненужным. Наконец, в начале июня полиция сообщила, что труп Лидии Александровны найден на берегу Волхова, недалеко от Чудова. Мы сразу же поехали с Алексеем Николаевичем и тут же увидели ужасающую картину разложения, чего так не хотела Лидия Александровна. Похоронили ее в Москве.

К осени Алексей Николаевич оставил Кронштадт и уехал в Гульрипши. Я же взял квартиру и поселился один на территории госпиталя. Было у меня две комнаты, передняя и кухня. Был приставлен матрос-вестовой. Он приходил по утрам, готовил кофе, топил печи, убирал квартиру. Обедал я не дома. Жил, как всегда, довольно замкнуто, но не без людей, главным образом приезжих, и маленького круга друзей вне врачебного общества. С последним отношения были неплохие, но почти исключительно деловые. Я настойчиво уклонялся от вечеров, вечеринок, полубальчиков. Мне было скучно там, и чувствовал я себя «рукавом не к шубе». Один раз я не смог отказаться и причинил себе и хозяевам одни неприятности. Собрались, и все сели играть в карты. Я не играл. Тогда хозяева, с большим трудом, составили мне партию в лото. Я принужден был сесть, но долго не вынес и, к смущению хозяев и своему, попросился домой до ужина. С тех пор меня уже и не приглашали.