Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Мне пришлось близко и надолго войти в эту семью. Мальчики росли под моим влиянием, и недавно еще Борис, профессор Ленинградского университета, говорил мне, как я подстегнул его однажды своим письмом уже из Москвы, когда он перестал заниматься. И я знаю, какую роль в жизни его и Глеба я сыграл. Я очень любил гостить в этой семье, объединенной властью матери и любовью бабушки, где росли дети, с которыми я играл в «подкидные дурачки» и которых, я знал, веду за собою.

В декабре 1916 года я поехал на Всероссийский терапевтический съезд. Сестер в Москве уже не было. Они перебрались в Острогожск и поселились в старом долгополовском доме. Москва встретила меня предрождественской суетою, звоном сорока сороков и театрами. Шестнадцатого декабря я был в опере, и там разнеслась весть об убийстве Распутина. Это было началом новой истории в России.

Рождество я провел у сестер. Тепло и уют родного крова вновь охватили меня. Не был я в Острогожске четыре года, и больно и радостно было мне побывать на родине. Старый отцовский дом расширен и очень благоустроен. Братья богатели. Оля и Паша почти подняли свой молодняк и по-прежнему жили в своих углах. Девочки Ани и Любы уже составили хор, им троим вместе было 12 лет, и они серьезно и забавно пели под аккомпанемент рояля. На праздники приехали также Лихоносов и Дмитрий Львович. В городе еще жили Познанские. Алексей Иванович и вся остальная дворня была еще на месте. Со всеми я повидался, походил по таким знакомым навеки улицам, и сколько не было еще прежнего, я чувствовал одно:

Двадцать седьмого декабря — день именин Феди — праздновали в отцовском доме. Было много прежнего народу, порой казалось, что вернулась наша гимназическая ассамблея. Ставили шарады, перевернули весь дом. Люба Познанская, верящая в карты и гадания, «бросила на картах» молодому князю Шаховскому — начальнику дистанции дороги. Бросила, смутилась и тут же спутала карты. Потом, подойдя ко мне, сказала: «Я испугана. Шаховскому выпала смерть». Выехал я из Острогожска в салон-вагоне Шаховского до Лисок. Там пересел на Петроград, а потом по льду от Ораниенбаума тройкой с колокольчиками — до Кронштадта. Я очень любил эту часть пути. Мне в ней все напоминало прежнюю Русь и петровские времена.

В моем кронштадтском «эрмитаже», необитаемом почти три недели, ждал меня сюрприз. Не успел я остаться вечером один, как со всех сторон полезли крысы. Пока я еще сидел за столом и горел свет, крысы немного стеснялись. Но лишь только погасил свет, они полностью вступили в свои права, и я почувствовал себя епископом Гаттоном, только без преступлений последнего, и тем более несправедливо обиженным. Едва-едва дождался я утра. А 9 января, развернув «Русские ведомости», я прочитал на первой странице извещение о смерти князя Шаховского, последовавшей в Москве после операции гнойного аппендицита.

Предгрозовое состояние Февральской революции в Кронштадте почувствовалось числа 25–26 февраля. Ползли по Петрограду тревожные расплывчатые слухи, никому неясные, никому непонятные.

Жизнь продолжала идти своим чередом. Двадцать шестого февраля встречали нового командира Кронштадтского порта. Был большой парад, были разговоры об этом назначении, и не было ясного сознания надвигающихся событий. Как ни близок был Петроград, в Кронштадте, по-видимому, даже самые высокие власти не отдавали себе отчета в петроградских событиях.

Числа 27 февраля адмирал Вирен прислал доктору Вержбицкой манную крупу для раздачи больным детям рабочих. В этот же день вечером в Кронштадтском Морском собрании на какой-то скучной научной лекции я видел представительного красавца, начальника штаба адмирала Бутакова, — и подумалось мне еще: ну, как это в такое беспокойное время может он тратить свои часы на такие пустяки? А на следующий день стало известно, что на 1 марта адмирал Вирен назначил на Якорной площади города собрание рабочих со своим участием.

Вечером 28-го я был зван в гости к главному санитарному инспектору порта доктору М.М.Обезьянинову. Были званы человек шесть-семь, часть из них играла в карты, часть сидела в гостиной у камина, но на душе у всех было неспокойно, тревожно. Говорилось как-то вполголоса, никто ничего не знал верного, но приехавший из Петрограда в этот день полковник Юркшусов, управляющий делами госпиталя, привез уже ясно звучащие слова: «Тревога и революция». Их не повторяли, но их уже знали.

За ужином в прекрасной большой столовой матросы в белых перчатках и белых куртках подавали на громадных блюдах сибирскую рыбу нельму и жареных фазанов. Пили вино. Пытались развлечься, но развлечение не приходило. Я, между прочим, сказал, что собираюсь с утра пойти на Якорную площадь, на собрание рабочих, созываемое Виреном. Присутствовавший доктор А.С.Иванов, человек мне крайне далекий и неприятный, попросил меня по дороге зайти за ним.

Вернулся я домой в начале второго ночи. Все было тихо. А утром, когда я встал в восьмом часу и выглянул на улицу, — улица была полна народу, и не обычного, кронштадтского, а совсем нового. Я подождал немного своего вестового — он не шел. Я оделся и вышел. Толпы народа заполнили все улицы и шли к центру. Дальше я встретил колонну армейцев, затем матросов, разнобойно одетых, идущих не в ногу, но добродушных и веселых. Они мне кричали: «Идем с нами!» Я в тон отвечал: «Поворачиваю». «Чести» никто не отдавал, да о ней уже не могло быть и речи.

У Иванова я застал «смятение и ужас»: «Ночью, часа в три, восставшие матросы вошли во дворец Вирена, вывели его раздетым и разутым в ров у Морского собора и, надругавшись жестоко над ним, убили. Там же убит и начальник штаба Бутаков. А сейчас на судах и экипажах идет расправа с офицерами. Многих уже спустили под лед, других арестовали».

Новости были потрясающие. Дальше идти было некуда ни в прямом, ни в переносном смысле. Я переждал несколько минут и пошел в госпиталь. Там события шли также с головокружительной быстротой. Докторская комната шумела встревоженными голосами. Каждую минуту входил новый глашатай происходящих событий. Всем стало ясно, что все старое кончилось и началось новое. Но зачем только так страшно началось?! Наспех выбрали нового главного доктора госпиталя — Иванова — ни по чему иному, как за быстроту восприятия происходящего. А он — это олицетворение новой жизни, истерик и морфинист — беспрерывно пил стаканами эфирно-валериановые капли и своими безумными глазами наводил еще больший страх и большее смятение.

Не успел я вернуться домой, как увидел идущих ко мне двух матросов из санитарной роты с винтовками за плечами. Я открыл им дверь и спросил, что они хотят? «Мы пришли за оружием», — ответили они мне. Оба были уже навеселе. Оба держались и сконфуженно, и развязно вместе с тем. Один из них, играя револьвером, сказал мне: «Ничего ведь не стоит сейчас пристрелить вас. И ответа за это не будет никакого. Да мы вас уважаем и не тронем». Другой одел мои белые перчатки, лежавшие на столике в передней, и, любуясь собой в зеркало, попросил подарить их ему. Оба же закончили просьбой дать им выпить. У меня ничего не было, но они увидели денатурированный спирт на полке в кухне и выпили по стакану. На этом мы и расстались.