Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Вошли. Небольшая квартира. Военные пальто на вешалке. В военном мой спутник. А я — ссыльный и в штатском. Как-то мне не по себе. В коридоре встретила нас худенькая, хрупкая молодая женщина с большими глазами на бледном личике, стриженая, в сапожках. Нигилистка! Нет. А что-то от курсистки 60-х годов. Встретила застенчиво и скромно. Это была Наталья Николаевна — жена Успенского. После она меня уверяла, что я принял ее за горничную.

Вошли к больному. Стены и потолок комнаты обтянуты голубой материей. С розетки потолка спускается шелковый фонарь. На большой кровати какого-то редкого дерева, покрытой шелковым голубым одеялом, сам он — легендарный Успенский. Упитанный парень, курносый, с копной рыжих волос, бритый, внимательно всматривающийся, чуть-чуть «презрительный», чуть-чуть «свысока». Последнее, верно, для фасона — по чину и должности. Заболевание оказалось легким, и больной весело и непринужденно посмеялся после осмотра чему-то смешному, мною рассказанному.

Так завязалось знакомство, перешедшее потом… во что? Ну, во всяком случае, в доверие не только врачу, но и человеку. Это с его стороны, — и в дружбу со стороны Натальи Николаевны. С нею мне было проще, интимнее, легче. С ним… даже с глазу на глаз никогда не было «от всей души, от всего сердца». А он ценил мое общество и почти со мною одним делил свой редкий досуг. На людях вообще мы были незнакомы. Вот подъезжаем, положим, к театру в его машине и выходим в разные стороны, уже совершенно не общаясь. А после убийства Кирова, пока не улеглась тревога, со мною были прекращены все сношения. Это была мимикрия. Я понимал это, как и то, что ему хотелось зайти иногда ко мне, как хаживала Наталья Николаевна, но он никогда не решился на это.

Так вот, вживаясь все глубже в эту семью, я не мог не чувствовать какого-то «трагедийного начала» в ее основе и с большим страхом думал о судьбе Натальи Николаевны. В лагере все заключенные знали ее как «Наташу Андрееву» и считали ее «за свою». Рассказывали так об этом браке. Успенский, «царь и бог» в Соловках, обходил как-то вечером женский барак. Все встали. Одна Наташа Андреева не поднялась и была наказана за это карцером. Повторилось это и во второй раз. «Да, я политическая заключенная. У меня по 58 статье 10 лет. Но почему же я должна стоять при Вашем входе?» Это послужило началом романа, закончившегося браком. По-видимому, правовая сторона его была улажена, 10 лет отменены и брак признан законным.

При мне уже родился сын-первенец, названный в честь тогдашнего наркома внутренних дел Ягоды — Генрихом. При мне он и умер. Отца в это время не было дома, он был в командировке, и мне поручено было Натальей Николаевной встретить его на вокзале и сообщить ему о смерти сына. Принял он эту весть достойно. Мальчика он, несомненно, очень любил и, как Наполеон Орленку, прочил ему большое будущее. На похороны собралась вся Медвежьегорская партийная и служебная верхушка. Перед тем, как запаять цинковый гроб, Успенский сказал: «Смерть унесла от нас маленькую, но очень дорогую для нас жертву. Большевики многое побороли и многого достигли. Думаю, в последнем счете, поборют и смерть. С этою надеждою я только и примиряюсь с потерей моего сына и призываю вас надеяться и работать, не покладая рук». Сказано это было эффектно и сильно, хотя не знаю, поверил ли кто-нибудь, даже на мгновение, в возможность победы смерти. Процессия на кладбище тронулась уже в сумерки, вся на автомобилях. Могила на высокой горе. Рядом с ней поставлен электрический фонарь. Из «Дома руководства» видна освещенная могила. Это напоминало мне «Брандта» с могилою Альфа и страданием Агнес.

С кладбища Успенские, взяв меня с собою в машину, помчались до Повенца. В беге, свисте ветра мелькали очертания знакомого пейзажа. Чужое горе становится твоим, если сердцу твоему свойственно чувство жалости. А я жалел Наталью Николаевну, жалел за ее прошлое, жалел за ее настоящее и еще больше жалел за ее будущее. К этому времени она скоро опять ждала ребенка, но, ожидая его, ненавидела из любви и ревности к умершему. Остаток вечера и до поздней ночи мы провели также только втроем, причем Успенский был изумительно хорош в своем отношении к Наталье Николаевне, так неподдельно, так искренне, так тонко.

Прошло после этого немного времени, и я, вернувшись как-то поздно вечером к себе домой, нашел у себя Наталью Николаевну с огнестрельной раной в ногу. «Разряжала револьвер и нечаянно попала». Дело не подлежало огласке, и я, оказав нужную помощь, сообщил о происшедшем Успенскому. «Посоветуйте Наталье Николаевне в другой раз метить в сердце, а не в ногу», — ответил он мне.

Родила Наталья Николаевна в этот раз двойню: девочку я упросил назвать Наташей. Мальчика она опять назвала Генрихом. Поражала в этой хрупкой женщине исключительная способность переносить физические страдания. Откуда только бралась у нее такая нечеловеческая сила! Так было и с ранением в ногу, так было и с тяжелыми родами двойней. Детей, конечно, Наталья Николаевна скоро полюбила, но не в ущерб памяти ушедшего.

В Дмитрове, в уютном коттедже, я наблюдал мирную, дружную картину детской комнаты: двойняшек, вывезенной из Медвежьей Горы подростка-няни и приемыша-девочки оттуда же, в обществе нескольких собачонок. Животных Наталья Николаевна любила, жалела, подбирала бездомных, воспитывала и устраивала в верные руки. Это ее отношение к животным все знали, уважали его и посмеивались над ним. Расставаясь с Натальей Николаевной в машине у дверей дома на Вспольном, мы условились и побывать вместе в театре, и походить по букинистам. Книгу Наталья Николаевна любила и с толком умела читать ее. Но скоро, очень скоро после этого поползли зловещие слухи: Наталья Николаевна была арестована, выплыли старые обвинения, нашлись новые. Сам Успенский тоже, будто, пострадал тогда немного по службе, но недавно я прочитал в газете о награждении его орденом Ленина. Он снова женился.

Вот какую «историю» подняло в моей памяти письмо Натальи Николаевны. Оно единственное у меня. Больше к ней вернуться мне не придется.

Итак, апрель все же прошел еще сносно. Правда, вызывали меня н милицию три раза и проверяли мое право на Москву. Особенно неприятно проверяли мое право перед маем, но не тронули. К маю же окончилась месячная прописка Володи в Москве, да и на Головинском переулке не захотели его дольше держать. Прописка на новом месте вовсе не удалась, несмотря на хлопоты Литмузея, и Володя оказался не только непрописанным, но и бездомным, и милиция ловила его у меня, конечно, не без участия моих соседей. Вот ту-то, испив горькую чашу московского житья, и нужно было мне бросить его. Но враг силен. Во-первых, казалось уже невозможным терять хотя бы часть комнаты в Москве, а быть может, и всю комнату, если посчастливится отстоять ее в суде, а такую возможность юрист сулил. Во-вторых, казалось нужным получить мне постоянный московский паспорт. В-третьих, казалось необходимым оставить в наследство Володе комнату в Москве, нужную ему по характеру его работы и связей с издательствами. И наконец, в-четвертых, казалось невозможным бросать мне Москву из тех побуждений, что, бросив ее, не вернешься, и буду я обречен навсегда жить вне ее, а человек я старый и одинокий. А Володя неустойчив, в любой момент может оставить меня. И все эти планы на дальнее отодвинули на задний план ближнее. Конечно, уменье выжидать — это великое дело, и конечно, с обычным человеком это было рассчитано все правильно. Но я не учел, что имею дело с Володею. А с ним и для него это все было ошибочно.