Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Это порождало чувство «изжитости».

16 марта. Ленинград. «Дорогой Миша. Об устройстве Владимира Александровича на Головинском написал своим и просил обсудить этот вопрос и окончательно решить его вместе с тобою, для чего прошу тебя зайти на Головинский. Конечно, для моих дам было бы спокойнее, если бы с ними поселился ты, а не Владимир Александрович. А Владимир Александрович — на Вспольном за шкафами. Но отсюда мне трудно судить о возможности этого. Пожалуйста, напиши об этом и всем остальном, таком тревожном у тебя. Лихоносов».

17 марта. М. Гора. «Глубокоуважаемый М. М. С Вашим отъездом у Владимира Александровича все как-то не ладилось, и он де лал все ниже себя. А потом вдруг сразу дал несколько хороших иллюстраций. Мне кажется, что все это пока поиски стиля и себя к "Чайльд Гарольду". Очень меня порадовал совет Абрама Эфроса переходить Владимиру Александровичу на акварель. После того, как Владимир Александрович скопировал в Соловках для профессора А.И.Анисимова икону митрополита Филиппа и дал колорит и рисунок, которые не могли дать тамошние художники, я убедилась, что это еще одна из его неиспользованных возможностей. Сама я доживаю в лагере последние дни перед переходом в бурную и неопределенную фазу своего существования. Благодарю еще раз Вас за все то ласковое участие, которое я здесь видела от Вас. Елена Аносова».

23 марта. Ленинград. «Как мне приятно адресовать Вам письма по старому адресу. Ведь я Вам пишу на него уже 15 лет. Ответьте мне, только незамедлительно, как Вы устроились, — что со службою, как с квартирою. При этом я прошу уступить крупинку Вашего времени и мне, хотя сознаю, что Вам и своих хлопот по горло. Вы как-то обмолвились о том, отчего мне не заняться чем-либо "нехимическим", и эта мысль теперь меня преследует и ежедневно подкрепляется отвратительным моим самочувствием. Я возвращаюсь с работы совершенно разбитая, сразу же ложусь, часам к 9 немного отхожу, а в 11 надо и хочется спать. Да, конечно, это не жизнь — ездить на работу за 18 километров, безумие торчать по 6 часов на ногах, вдыхать химическую отраву, надо переключаться на сидячую работу. Жду совета. Наталья Вревская».

30 марта (из дневника). Наконец, я устроился на работу в единый диспансер № 8 в Дорогомилове. Определилось это всего дней пять назад. Вчера побывал на конференции врачей диспансера, присмотрелся к ним, примерил себя и успокоился. Теперь о Володе. Несколько дней назад, как всегда неожиданно, пришел он ко мне под вечер, будто с прогулки — без вещей, без «дорожного состояния». В М. Горе ему без меня не ложилось. Кроме того, дама его сердца — «Испанка» — ехала на юг, и он должен был проводить ее до Москвы. Конечно, я ему обрадовался, конечно, он мил и дорог, как и всегда. Но как мне трудно с ним! Где-то нужно жить, как-то его нужно кормить! У меня все это невозможно пока, и когда будет возможно — не знаю. Поселил я его временно у Лихоносова, в глубоком подвале, без солнца, в унылом полусвете, с унылыми людьми. Правда, у него отдельная крошечная комната, но это так далеко от меня! Притом, это так ненадолго. Сам он производит впечатление растерявшегося, даже оглушенного, и мне больно наблюдать его таким.

4 апреля. Архангельск. «Дорогой М. М.! Очень меня волнуют за Вас и моего друга Володю Ваши бытовые неурядицы. Хочу верить, что и в столице Вы скоро будете устроены по достоинству, а нежелательная разлука с Володею прекратится. Часто вспоминаю Медвежьегорский Ваш дворец и Ваше обильное и теплое гостеприимство. Теперь я подхожу к перепутью, через которое Вы прошли. Мечтаю, что мне разрешено будет остаться здесь. Недавно закончил я две выставки и написал главу для сборника "Архангельск". Получил письмо от профессора А.И.Анисимова. Он чувствует себя получше и по-прежнему считает лапти на Сеннухе. Прошу не забывать Бориса Моласа».

7 апреля. Муром. «Был очень рад, дорогой М. М., получить от Вас уведомление о выезде Вашем в Москву. Вот Мамаев из "нашей организации" получил минус 28. Это меня встревожило, хотя "опытные" люди здесь говорят, что это ничего не значит и каждому надо хлопотать отдельно и обычно хлопоты увенчиваются успехом, особенно у врачей, да еще старых и опытных, ведь их не так много.

Видели ли Вы Славского? После смерти сына его письма стали очень мрачны и полны такой гордыней, что становится жутко за него. Вместо того, чтобы смириться, он загорелся ненавистью к Богу и хочет быть Его судьей, мечет громы и на семью, как рассадницу "эгоистической любви", которая ничего, кроме горя, не приносит людям. "Надо уничтожить семью, — пишет он, — поменьше любить, и тогда будет легче жить". Крепко Вас обнимаю. Ваш Печкин».

18 апреля. М. Гора. «Дорогой и уважаемый М. М. Вы меня очень ругаете? Да, поругать меня следует, но уж Вы, пожалуйста, простите меня, как прощали в Медвежке мои прегрешения вольные и невольные. Малыши мои растут хорошо. Ну, а о себе много говорить нечего. Моя личная жизнь окончена, и для себя я больше ничего не хочу. М. М.! Скоро печальная годовщина смерти моего мальчика, и так хотелось бы мне в этот день быть около дорогой могилки. Помните, как вечером, накануне его смерти, мы поехали с Вами в По-венец, и Вы старались подготовить меня? Этого можно было и не делать — с первой минуты его заболевания я знала, что он умрет. Знала и все же надеялась. В первый раз в жизни я так близко соприкоснулась со смертью, ближе, чем в тот момент, когда она придет ко мне, и никакого утешения, никто не скажет мне, увижу ли я его хоть когда-нибудь. Никто! Хочется повидать Вас и поговорить с Вами о нем, но, наверное, если б увидала, так ничего и не сказала бы, ведь и в Медвежке я несколько раз приходила к Вам с желанием поговорить о нем, о всем, что лежало на душе, да так и уходила, ничего не сказав. Вот скоро увидимся. Я буду ехать через Москву, а пока что напишите, если не обиделись, как Ваши дела с комнатой, работою, и что читаете. У меня сложилось такое впечатление, что Вы немного подавлены и оглушены Москвою и что иногда у Вас мелькает легкая грусть о тихой, далекой Медвежке. Я лично не согласилась бы жить в Москве, и Медвежку ругаю, а расстаться с ней мне было бы трудно. Здесь родился мой мальчик, здесь он жил и умер, и здесь его могила. Нет, не хочу никуда уезжать из Медвежки. Ну, всего хорошего. Если Володя с Вами, сердечный привет ему, я надеюсь получить и "Онегина", и "Годунова" с его иллюстрациями. Наталья Успенская».

«Онегина» Наталья Николаевна получила. Свидание наше состоялось. А Медвежью Гору пришлось ей все же покинуть и вслед за этим письмом перебраться в Дмитров, где в то время полным ходом шли работы по каналу Москва — Волга и где муж ее занял руководящую роль.

Когда я приехал в Медвежью Гору, то чаще всего первое время слышал там два слова: «Беломорканал» и «Успенский». Увидеть последнего пришлось мне не сразу, уже после того, как меня завербовали на работу в ББК, и я стал достаточно «признаваем». Помню первый визит к нему и первое мое впечатление. По телефону сообщили, что за мной зайдет начальник медико-санитарной службы Комбината, и мы с ним направимся к тов. Успенскому. Жил последний в так называемом «Доме руководства» — небольшом особняке, стоявшем отдельно и охранявшемся часовым.