Варвара Головина - Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

Экипаж мой был готов: это была хорошенькая двуместная карета, запряженная лошадьми, с коротко обрезанными хвостами, по-английски. Ливрея моя была цвета голубого, красного и черного, богато украшенная галунами, шляпы — перевязанные по французской моде, с плюмажем цвета моего герба. Оказалось случайно, что ливрея моя походила на будничную ливрею французского короля: потому-то она и делала впечатление на верноподданных. Кареты были тогда редки, ливреи не существовали: боялись, как бы они не произвели сенсации на улицах. Но я решилась всем бравировать: села в карету в сопровождении двух выездных лакеев и отправилась делать визиты моим соотечественникам. Приехав в улицу Баси, я увидела радостные демонстрации народа: простые женщины взлезали на всевозможные предметы вдоль дома, крестились и кричали: «А, возвращаются добрые времена!» Проехав Королевский мост и площадь Людовика XV-го, я остановилась на углу Елисейских полей, у ворот дома г-жи Дивовой. Она увидала меня в окно и была поражена, удивлена моей смелостью проехать в приличном экипаже по улицам Парижа. — «Боже мой, неужели вас не обидели?» — сказала она мне. — «Напротив, были очень довольны меня видеть». — «Андрюша, душа моя, — сказала она мужу — закажите нашу ливрею с завтрашнего дня». Г. Морков также последовал моему примеру.

Много лиц приезжало с визитом к моей матери, к которой относились чрезвычайно любезно и с большим уважением. Квартира ей очень нравилась: ей стоило только открыть дверь, чтобы быть в саду; терраса была обставлена розами; мать моя велела прибавить малую беседку из каприфолий. Здоровье ее удивительно поправилось: нервные припадки совершенно оставили ее с самого начала нашего путешествия.

Почти каждое утро я отправлялась к моим новым друзьям, в особенности в отель Шаро, с г-жей Тарант. В этом кругу я вторично завтракала. Полина де-Беарн изменила, наконец, свои ледяные отношения ко мне: можно было бы сказать, что сердце ее сжималось сначала для того только, чтобы потом более стремиться к моему. Мне она нравилась более своих сестер, хотя и они были прелестны и очень любезны, но трогательный вид Полины, ее кротость, чувство такта, все, случившееся с ней в продолжение революции, увеличивало ее прелесть. У нее было трое детей: две прелестные дочери, из которых старшая умерла после моего отъезда из Парижа, а младшая была моя любимица. Дети г-жи де-Сен-Альдегонд были старше по возрасту и сделались подругами моих. Я объехала магазины, представляющие богатство и разнообразие, которые редко молено встретить: стоит только пожелать и открыть свой кошелек, чтобы приобрести все, что молено только себе представить. Г-жа де-Шатильон предложила мне однажды поехать к г. Сак, у которого всегда бывали английские товары. Одновременно с нами в его магазин вошла дама высокого роста и представительной наружности. Осведомившись, кто она, я узнала, что это была г-жа Медави. Услыхав это имя, я изменилась в лице и почувствовала себя взволнованной: я вспомнила, что императрица Елисавета часто говорила мне о г-же де-Медави, которую она видала у принцессы матери с другими эмигрантами. С особенною, свойственною ей одной грацией императрица несколько раз забавлялась представляя, как приседала г-жа де-Медави. Совершенно естественно, что вид ее сделал на меня впечатление и напомнил прошлое. Магазин, товары, все исчезло из моих глаз: я видела пред собою только великую княгиню Елисавету. Как немного нужно иногда, чтобы пробудить тяжелые воспоминания!

Я прекрасно проводила вечера с своими новыми знакомыми, видела их ежедневно, и это сделалось для меня потребностью. Воскресенье я исключительно посвящала самой себе. Утром отправлялась в церковь св. Сульпиция, одну из лучших парижских церквей. Многочисленное духовенство служило там обедню, которую пели прекрасные голоса, под аккомпанемент органа. Гармония фуг и аккордов предназначена, по-видимому, для прославления Бога. Я не могла достаточно наслушаться их и налюбоваться набожностью окружавших меня. Как-то раз, будучи там, по обыкновению, увидала я двух дам под вуалью, стоявших на коленах. Талии их были прелестны, лиц не было видно, и они погружены были в молитву. Обе они причастились, а затем опять заняли свои места, но я их не узнала. Так как обедня окончилась, я остановилась у паперти, около знакомой старушки, торговавшей старыми книгами, и седого старца, продававшего распятия из слоновой кости. Почти каждый раз я что нибудь приобретала из их товара, когда к ним подходила. Окончив покупки, я направлялась уже к своей карете, как вдруг почувствовала, что кто-то меня останавливает сзади. Это были две дамы, виденные мною в церкви, и я, наконец, узнала в них г-жу Водрёйль и г-жу Баши, ее сестру. Я отвезла их в своей карете и поехала на свой воскресный завтрак к г-же де-Люксембург, у которой собиралось ее собственное семейство, а также семейство Турсель. Меня представили герцогине Дюра и княгине Шиме. Та и другая были статс-дамы королевы Марии-Антуанетты. Душа г-жи Дюра соединяет все, что сила и благородство характера, почерпая основания для себя из религии, могут представить самого поучительного и почтенного. Вид у нее совсем аристократический: она высокого роста и очень представительна. Г-жа де-Шиме кротка и покорна, как ангел: она худенькая, слабенькая. Контраст этих двух характеров укрепляет их дружбу. Они, как две ивы, выросшие на одном и том же корне, верхушки которых возвышаются и переплетаются между собою. Они особенно хорошо обращались со мною. У меня были трогательные доказательства их участия, которых никогда не забуду. Г-жа де-Дюра шутила насчет худобы своего друга: «Когда я ее целую», говорила она мне, «она всегда боится, чтоб я ее не сломала». Г-жа де-Дюра — дочь маршала де-Муши, который погиб на эшафоте с своей женой и выказал замечательную твердость. В тот момент, когда ему надо было идти на эшафот, он заметил слезы своих друзей. «Не огорчайтесь, — сказал он им, — семнадцати лет я пошел на приступ за моего короля, семидесяти восьми — иду на эшафот за Бога». Когда его арестовали, жена его пришла и просила подвергнуть ее заключению вместе с ним. Г-же де-Муши возразили, что о ней нет приказа. — «Я жена маршала де-Муши», — возразила она и, постоянно твердя эти слова, достигла наконец того, что ее осудили.

Я ездила в Большую оперу с моими знакомыми и была поражена элегантным разнообразием всего собрания, а также богатством спектакля и всем составом оркестра. В Comedie Française я была в ложе г-жи Шаро и г-жи де-Люксембург. Ложа эта была с решеткой, против ложи Бонапарта. Он пристально лорнировал меня во время антрактов. Я сделала ему ту же честь, и, если бы глаза мои были кинжалами, мир давно бы уже избавился от этого чудовища. В его ложе, в опере, у него было зеркало на рессорах, которое он поворачивал, по желанию, и видел все происходившее в партере. Приехав в оперу, можно было тотчас узнать, должен ли приехать туда Бонапарт: ставили взвод солдат у двери, в которую он должен был войти, а маленькие окна, открывающиеся из ложи в коридор, бывали все затянуты. Наполеон боялся всего, кроме преступления. После оперы я ездила ужинать в отель Шаро с семейством Турсель и г-жей Тарант. При стойком характере невозможно быть любезнее и привлекательнее г-жи Августины де-Турсель. У нее природный ум, который ничего не заимствует и, подобно ручью, увлекающему цветы, представляет одно лишь приятное.