Варвара Головина - Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

С этого времени г-жа Монтагю посещала меня два раза в неделю и проводила вечера с г-жей Тарант и со мной. В эти дни двери моего дома были закрыты для всех.

Вот случай, который она мне рассказала по поводу кладбища Пикпус. Между погребенными на этом кладбище был один человек, называвшийся Парис; он служил у герцога де-Кастри; после своей смерти он оставил в нужде жену и дочь. С того времени, как заботы и религиозные воспоминания заставили освятить эту долину слез, посвящая ее религии, m-lle Парис приходила аккуратно два раза в неделю на кладбище Пикпус, несмотря на то, что это место, обагренное кровью, которое она орошала своими слезами, находилось в двух милях от нее. Ее трогательный и несчастный вид поразил сторожа; последний сказал об этом г-же Монтагю, которая стала ее искать, и только после многих бесполезных попыток она ее нашла вместе с ее матерью в шестом этаже, где они работали, а именно, штопали старые кружева и этим доставляли себе средства к существованию. M-lle Парис старалась ограничивать свои расходы в удовлетворении самых насущных потребностей, чтобы быть в состоянии предложить пятьдесят франков в пользу сбора на Пикпус. После разговора с ней г-жа Монтагю еще более заинтересовалась ею.

Я обедала всегда дома в покоях моей матери, куда обыкновенно собирались гости. Наши знакомые, которых мы принимали, были: г. Монморанси, Турсель — тот, который женился на Августине, де-Беар, муж Полины, Оливье де-Верак, де-Куфлан и де-Кра. Кавалер де-Монморанси, младший из трех братьев, имел особенный талант к музыке. Родители г-жи Тарант, герцогиня де-Дюра и де-Жевр, принцесса де-Шиме и де-Тенгрис обедали также у нас. Эта последняя приходится свекровью г-же де-Люксембург. Я уходила из дома утром на несколько часов и поздно вечером; остальное время я посвящала своей матери и своим занятиям. В мое отсутствие оставался с ней доктор, который жил у нас специально для нее. Мои дети время отдыха проводили у нее, и г-жа Мерей, ее компаньонка, никогда ее не покидала. Я ничем не могла наслаждаться, не будучи уверена, что она хорошо себя чувствует.

Однажды г-жа Дивова приехала ко мне, чтобы пригласить меня обедать вместе с г-жей Кошелевой; она уверяла, что мы будем там почти одни, и что никого из представителей новой Франции не будет. Я не могла устоять против приглашения г-жи Кошелевой, и мы отправились туда вместе. Первым сюрпризом было то, что мы встретили там герцогиню де-Санта-Круц, римлянку, старуху, кокетку 60-ти лет, с рыжим париком, устроенным по-старинному; она меня поразила своим забавным видом. Г-жа Дивова меня затащила, чтобы познакомить с ней; она меня представила ей, как племянницу г-на Шувалова, которого она знала, будучи в Риме. При этих словах эта страшная фигура бросилась ко мне на шею с радостными и дикими восклицаниями, повторяя: «О, как я была счастлива с ним!» Во всю свою жизнь я не встречала подобной сцены. Я вырвалась из ее рук и прибегла к помощи Кошелевой, которая не знала, как ей поступить. Мы обе ужасно смеялись, но наше удивление еще более увеличилось, — когда вошла г-жа Висконти, объявленная возлюбленная де-Бертье [256] Генерал Бертье, впоследствии начальник главного штаба Наполеона, бывший правой его рукою в управлении войсками. , замечательная красавица, лицо которой, несмотря на 60 лет, не поблекло и не имело морщин. Дама, римлянка, встретила ее с распростертыми объятиями, и эта последняя бросилась к ней в свою очередь с излияниями самой нежной любви. Моя подруга и я сели в угол, чтобы наслаждаться зрелищем; они поместились в противоположном углу, шептались и жестикулировали. Г-жа Висконти имела то трогательный вид, то веселый. Все обещало развязку, отвечавшую этой сентиментальной подготовке. Г. Вертье вошел, и г-жа Висконти приняла трогательное выражение жертвы: хозяйка дома и герцогиня говорили ей с неподражаемым жаром, та и другая на ухо. Вертье незаметно приблизился к ним. Его возлюбленная смотрела на него томным взором; мы были в первой ложе, чтобы видеть это отвратительное зрелище: дело шло о примирении, на которое, по-видимому, легко можно было надеяться. Мы с нетерпением ждали обеда в надежде, что он доставит нам некоторое отдых от этих любовных проделок. Но мы были обречены видеть эту сцену до конца. За обедом мы сели вместе, Кошелева и я, а наши мужья против нас. Влюбленная парочка, г-н Вертье и г-жа Висконти, сидели рядом и пожирали друг друга глазами. Мы приходили в смущение от этого молчаливого красноречия: они жали друг другу руки так, что дама не могла удержаться, чтобы время от времени не сделать гримасы. Герцогиня и г-жа Дивова были страшно рады, что им удалось видеть это трогательное примирение. После обеда подали кофе на маленький столик. Бертье хотел оказать честь и выпить кофе. Я не хотела пить и незаметно проскользнула к двери. Г-жа Кошелева последовала за мной, и мы сели вместе в карету. «Отправимтесь», сказала она, «к вам или ко мне, я задыхаюсь; откуда мы вышли?» «Из зачумленного места», возразила я, «нужно будет подушиться по приезде». Мы дали слово никогда не принимать предложения на эти тонкие обеды.

Я нигде не видала таких бедняков, как в Париже: ничто не может быть сравнено с их нищетой. Однажды m-me де-Баши, обедая у меня, предложила мне отправиться после обеда посетить одну больную женщину, жившую недалеко от меня в 6-м этаже. Я с удовольствием согласилась; мы поднялись очень высоко и когда в конце длинного коридора открыли дверь, то увидели бедную m-lle Легран, когда-то знаменитую белошвейку, теперь же высохшую, 60-ти-летнюю старуху, со страшно распухшей ногой и рукой. Она сидела перед огромным незатопленным камином, смотря на пустой горшок и взывая к Богу. Мы остановились, чтобы послушать ее: она нас не видела и продолжала: «Боже, долго ли еще Ты лишишь меня помощи!? Болие, это невозможно: моя нищета и моя покорность Тебе известны, Ты не дашь мне погибнуть, Ты меня спасешь от голода и жажды, от которых я погибаю». Я приблизилась к ней и положила несколько луидоров ей на колени. «Вот», сказала я, «награда за твое доверие и покорность». Она молча посмотрела на меня, ее потухшие глаза наполнились слезами; она сжала мою руку, насколько у нее хватило ее слабых сил. Вид несчастия это — пробуждение для души: она учится узнавать действительное горе лишений. Испытывая какую нибудь кратковременную печаль или какое нибудь недомогание, я думаю о г-же Легран и о многих других, для которых крышей служит небо а жилищем какие нибудь развалины. Я никогда не забуду этих женщин, прикрытых лохмотьями, держащих на руках полумертвых детей; их устремленные взгляды, казалось, боялись потерять последний луч надежды. Я часто останавливалась на улице, чтобы им оказать какую нибудь помощь. У меня было два мотива: облегчить их страдания и попросить помолиться за Елисавету. Я считала необходимым присоединять эту последнюю мысль ко всему, что я испытывала самого чистого и самого сердечно молитвенного. Это — единственная месть, которую может позволить себе преданное сердце. Однажды я отправилась за г-жей де-Тарант, которая была у г-жи де-Бомон и должна была ее ждать у подъезда в карете. Одна женщина, носившая отпечаток самой страшной нищеты, подошла ко мне и сказала мне умирающим голосом: «подайте милостыню, милая дама, во имя Господа и Пресвятой Богородицы», — и показала, мне свои искалеченные руки; я вынула из кошелька шесть франков и дала ей — она вскрикнула и упала в обморок. Мои люди дали ей воды и привели ее в чувство; тогда я ее спросила, что могло так подействовать на нее. «Уже несколько лет», возразила она, «как я не видала таких денег; два дня я не ела, и теперь побегу к моей матери, которая умирает от голода».