Варвара Головина - Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

Вскоре после бала я очень сильно захворала; болезнь, которая созревала у меня в продолжение нескольких лет, разразилась вдруг, благодаря перемене климата. Семейство Турсель и Караман меня не покидали. Они разделились и одни ухаживали за мной утром, а другие вечером. Г-жа Турсель, мать, заставила меня послать за доктором Порталем, чтобы он ощупал мой правый бок. Он нашел завалы в печени и засорение желез. У меня сильно болела голова, пульс был неправильный и дыхание стесненное; мне прописали искусственные воды Виши и назначили мне доктором очень любезного и знающаго свое дело господина Галлея. В продолжении нескольких дней я себя чувствовала очень плохо. Моя первая мысль была о Боге, вторая об императрице Елисавете; я написала ей письмо и спрятала его, предполагая передать его г-же Тарант, чтобы она его передала после моей смерти императрице. Но лекарства произвели свое действие, и через месяц я почувствовала облегчение и вскоре вступила в колею обыденной жизни.

Из религиозных церемоний, которые мне пришлось видеть в Париже, меня поразило поклонение кресту в пятницу на страстной неделе. Г-жа де-Тарант меня провела в полночь в несколько церквей. Молитва совершается в подземных капеллах. Один только крест освещен, священник служит тихим голосом. Все присутствующие, которых я видела, казалось, были погружены в самые глубокие размышления. Эта религиозная тишина действует проникающим образом в душу. Этот таинственный крест, единственный предмет поклонения, — страх для одних и утешение для других. Это есть знамя спасения и надежды, которые облагораживают горе среди унижений, которые разрушают идолов сердца и рассекают мрак; оно есть сокровищница истины, которая нас заставляет чувствовать пустоту жизни. Я люблю все, что возвышает и пробуждает душу. Да, в Париже есть чем удовлетворить свой вкус и дать пищу мысли. Достаточно пробежать улицы, чтобы получить полное наставление в нравственности. Церкви превращены в театры, старые гостиницы в модные магазины; уважаемых потомков самых знаменитых фамилий вы видите идущими пешком по грязи. Сочетание самых странных противоположностей поражает вас без конца. Неожиданность за неожиданностью, и мысль отказывается следовать за всем тем, что она встречает.

Г-жа де-Матиньон, дочь барона де-Бретейль, бывшего посланником в России в начале царствования Екатерины II, шла однажды пешком. Это была ее прихоть, так как у нее была своя карета. На углу улицы Бак и Планш стояли продавец овощей и продавец табаку; когда г-жа Матиньон находилась около них, вдруг полил страшный дождь; случилось так, что в это время проезжал мимо в карете герцог де-Прален. Он увидал г-жу Матиньон и, остановив карету, предложил ей сесть рядом с ним, но у него не хватило настолько вежливости, чтобы снять шапку, когда он говорил с ней. Торговец овощами возмутился этим и закричал своему соседу: «Посмотри, товарищ, вот этот из нового дворянства, как он важничает; посмотри, можно подумать, что у него шапка пригвождена к голове! Это не из наших старых дворян, вежливых и галантных с дамами». Эта сцена доказывает, насколько народ был возмущен новыми обычаями. Герцог Прален очень плохо себя вел во время революции и усвоил себе вульгарность. Я встретила однажды г-жу Турсель, мать, идущую пешком в ужасную погоду. Она шла тихо с зонтиком в руках; мне было неловко путешествовать так удобно и, проезжая мимо, забрызгать ее грязью. Я остановила экипаж и попросила ее сесть в карету. «Я принимаю ваше любезное приглашение, — сказала она, — только для того чтобы доставить себе удовольствие побыть с вами. Вы думаете, что мне трудно идти по грязи, уверяю вас, что нет: я могла бы вполне избавиться от этого, но я сознаюсь, что я испытываю особого рода удовольствие в лишении, когда я думаю, что мой бедный государь живет милостыней себе равных». Я ее довезла до дома; я сблизилась с этой семьей, которую я стала видеть каждый день еще с большим удовольствием. Я много занималась живописью.

Легкость достать себе все, что касалось искусства, возбуждала и поощряла вкус. Роберт обедал у меня по четвергам и оставлял мне почти всегда по эскизу, начатому в 2 часа, а в 4 часа уже повешенному на стену моего салона. Тем, что я знаю, обязана Роберту; что может быть поучительнее, как видеть, как работает великий артист. Он мне рассказывал о своем приключении в катакомбах, так хорошо описанном аббатом Делилем в его поэме. Как интересно слушать рассказ из уст самого героя! У каждаго свой особый способ воспринимать впечатления и судить о них сообразно со своим характером и своими наклонностями.

Что может быть прекраснее весны в Париже после февраля, когда можно начать уже наслаждаться ее прелестями! Воздух наполнен ароматом, кусты покрыты цветами. Мой дом был окружен четырьмя садами, а именно, садом иностранного посольства, де-Верак, де-Монако и садом г-жи де-Шатильон. Первые три окружали мой сад и были отделены от него только каменной стеной, а чтобы попасть в четвертый нужно было только пройти мой двор и очень узкую Вавилонскую улицу. Я была окружена сиренью, лилиями, жимолостью; я любовалась цветниками из роз и лилий. За этим прекрасным садом я видела дом, где жила г-жа Тарант со своей матерью. Я любила присутствовать при одевании г-жи де-Шатильон, кабинет которой носил характер хорошей меблировки во вкусе старой Франции. Он был наполнен маленькими картинками и всевозможными сувенирами; я рассматривала все эти предметы, достойные восхищения в то время, как Леонора, ее камеристка, причесывала ее. Все было чисто и элегантно, во всем чувствовалась гармония; даже в маленьких шкапчиках я видела отпечаток вкуса и характера той, кому они принадлежали.

Вечера во Франции почти всегда теплее дня. Я часто оставалась очень поздно в саду моей матери при лунном освещении или в страшную темноту; я прислушивалась к самым разнообразным звукам этого необъятного мира; ничто так не располагает к мечтаниям, как отдаленный шум, который то увеличивается, то ослабевает, и ухо невольно следит за ним. Однажды я заметила в темноте двух женщин, которые, открыв дверь, ведущую из сада де-Верак в мой сад, направлялись ко мне. Я протирала глаза, чтобы узнать их, но мои труды были напрасны. Между тем через несколько времени я различила голос г-жи де-ла-Кот, и я моментально была перед ней. «Вот г-жа Дама, я ее веду к вам, — сказала она, — она давно уже желает быть представлена вам». Мы по обычаю приветствовали друг друга, и я их провела к скамье, где я только что сидела. Г-жа Дама выразила мне самым любезным образом, что она меня знала уже, благодаря участию, которое я принимала в ее сыне. Ее голос и манера говорить были очень приятны. Я думала: «вот приятная дама», но не знала, как она выглядела. Такая манера знакомиться мне казалась довольно пикантной, и я не торопилась ввести г-жу Дама в дом. Но наконец надо было отправиться домой, и при входе в мой салон, освещенный лампами, мы взглянули друг на друга с поспешностью, которая заставила нас обеих засмеяться. Г-жа Дама мне показалась очень красивой; г-жа де-ла-Кот была настолько безобразна, насколько умна и несчастна. У нее была необыкновенная болезнь: она впадала иногда в летаргию, которая продолжалась более десяти дней. Ее укладывали в постель, и она лежала без движения, без пищи и питья; ее можно было бы принять за мертвую, если бы у нее не бился пульс. Ее брат, Оливье де-Верак, мне рассказывал, что однажды ее летаргия продолжалась долее обыкновенного; он бросился на колени и вскричал: «Господи, неужели это состояние долго еще продолжится?» Вдруг она, не открывая глаз, сделала ему знак чтобы он приблизился к ней, и движением руки показала, что она хочет написать. Он ей дал бумаги и карандаш; она, не шевелясь и не открывая глаз, взяла и написала: «будьте спокойны, это не продолжится долго. Пришлите мне завтра (особу, имя которой она написала), и чтобы никто другой не приходил». Ее желание исполнили. Но г-жа де-Конфлан, очень преданная ей, пожелала остаться в ее комнате в стороне во время таинственного признания. На следующий день ее брат пришел к ней; она опять показала, что она хочет написать, и спросила: почему г-жа Конфлан была введена накануне в ее комнату, несмотря на ее запрещение. На третий день она встала, не зная ничего о том, что произошло. Принцесса Тальмон, невестка г-жи Тарант, видела ее во время ее припадков; она мне говорила, что ее ясновидение не может быть ничем объяснено, и что ни один доктор не может ее понять. Может быть, ее неслыханные несчастия были причиной этого. Ее муж был ярый революционер; он отнял у нее ее единственного сына и воспитал его, как дикаря, стараясь уничтожить в нем все религиозные принципы и всякое чувство к матери. Он женился на одной даме, от которой у него было шесть детей; г-жа же де-ла-Кот осталась бы совсем без средств к существованию, если бы не ее брат Оливье, который ее окружал самыми нежными заботами.