Варвара Головина - Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

Однажды после обеда мне возвестили о приезде г-на де-Сеиор, о котором я упоминала уже выше; я приняла его очень холодно, он нисколько не смутился и начал мне рассказывать о своем пребывании в Петербурге, как о самом счастливом времени в его жизни. «Много ужасных происшествий произошло с тех пор», сказал он, «как я вас не видал, но и вы ведь тоже живете во времена ужасов». — «О каком времени ужасов вы мне говорите?» спросила я. — «О царствовании Павла». — «Ваше сравнение не имеет никакого основания, и совершенно непонятно, как вы можете сравнивать государя справедливого, благородного и великодушного с Робеспьером, преступным деспотом, главой разбойников?» — «Но, сравнивая его царствование со славным и полным счастья царствованием Екатерины II, вы переживали тяжелое время». — «Я не имею нужды оправдывать свои чувства признательности и удивления к покойной императрице. Но я должна отдать справедливость достоинствам ее сына и не сравнивать его со злодеями, которым подчинялись многие французы. Но я все-таки восхищена слышать от вас, что вы воздаете должную похвалу памяти императрицы; вы были бы более, чем неблагодарны, если бы забыли все благодеяния, которые она вам делала». Г-н Сегюр изменился в лице. Он был послан в Вену директорией и в это время написал письмо, содержание которого было направлено против императрицы. Он должен был предположить, что я знала об этом сочинении, по крайней мере, понаслышке. Таким образом последние мои слова оборвали его визит, и он долгое время и не пытался вновь навестить меня; он боялся также встречаться с г-жей де-Тарант, как преступление боится угрызений совести. Я видела этому доказательство: я провожала однажды утром г-жу де-Тарант к одной знакомой англичанке; она просила меня подождать ее в карете; г. Сегюр, проходя мимо, узнал меня и, начав со мной разговаривать, спросил, кого я жду; «сейчас придет сюда г-жа де-Тарант», — отвечала я. — «Ваш покорнейший слуга, графиня», — сказал он и исчез.

Г-жа де-Тарант познакомила меня с герцогиней де-Люинь, дом которой был очень уважаем, благодаря собиравшемуся там обществу, хотя муж ее занимал место сенатора и по своей службе был связан с новым правительством. Их прекрасный салон был наполнен только лишь представителями древней знати, без малейшей примеси нового дворянства. Лишь г. Талейран являлся туда, он начинал играть в рулетку с банкирами. Я занималась тем, что рассматривала его фигуру, и мы долго смотрели друг на друга, как фарфоровые собачки. Его хитрый и подозрительный взгляд имел выражение выведывающего мошенника, его красные и дрожащие руки производили отталкивающее впечатление; он имел преступный вид с головы до ног.

Я помню, как ему отлично ответила г-жа Режекур, это мне рассказывала г-жа де-Рус в отеле Караман. Г-жа Режекур находилась при особе принцессы Елисаветы [257] Несчастная сестра несчастного Людовика XVI. ; находясь при ней, она устроила свою судьбу и приобрела положение. Одно необходимое дело заставило ее обратиться к г-ну Талейрану и попросить у него аудиенцию; он назначил день и час. Она немного опоздала. «Я недоволен тем, что вы опоздали, я не могу долго оставаться с вами; но где же вы были?» — «У обедни». — «У обедни, сегодня?» (это был обыкновенный день). Г-жа де-Режекур ответила ему с почтительным видом, делая реверанс: «Да, ваше преосвященство». Не надо забывать, что Талейран был епископом. Он понял всю тонкость этого ответа г-жи Режекур и поспешил покончить с ее делом, боясь еще проглотить несколько подобных пилюль. Г-жа де-Режекур была находчива в высшей степени: принцесса Елисавета подарила ей кольцо из своих волос с тремя начальными буквами своего имени Н. Р. Е. «Вы знаете, что это значит?» — спросила она ее. — «Да, счастлива через нее » («heureuse par elle»). Принцесса Елисавета обладала с самой ранней молодости характером, который предвещал все добродетели. У нее соединялась с трогательной красотой масса энергии, которая со временем еще более укрепилась в ней. Король, ее брат, делал ей каждый год подарки в виде всякого рода драгоценностей. Она уполномочила, г-жу Полиньяк попросить за нее у его величества, чтобы ей заменили эти подарки деньгами; сама она не могла решиться просить этой милости, находя этот вопрос слишком щекотливым. Король согласился на ее просьбу; принцесса собрала довольно значительную сумму, которую она употребила на то, чтобы упрочить состояние г-жи Режекур. В другом случае принцесса Елисавета, всегда робкая, когда дело касалось лично ее, пошла сама к королю просить позволения продолжать видеть г-жу Омаль, которая находилась при принцессе Елисавете и, впавши в немилость, была удалена от двора; она говорила, что она ничего не знает о ее вине, и что, несмотря на уважение, которое она должна питать к приказаниям его величества, она не находит справедливым отказывать в своей доброте и доверии лицу, со стороны которого она ничего не видала, кроме доказательств преданности. Король нашел ее доводы справедливыми и разрешил ей поступать так, как она находит нужным. Принцессе Елисавете было тогда только 15 лет. Чистое тело этой ангельской принцессы было погребено в саду де-Монсо, который принадлежал во время моего пребывания в Париже Камбасересу.

Вал у графа Кобенцеля. — Г-жа де-Ниволь. — Г-жа Лукезшш. — Старое и повое дворянство. — Болезнь графини Головиной. — Сочетание старого порядка с новым. — Художник Соберт. — Весна в Париже. — Г-жа Шатильон. — Г-жа Дама. — Сомнамбулизм г-жи де-ла-Кот. — Процессия.

Я встретила однажды вечером графа де-Кобенцель, австрийского посланника, в отеле де-Шаро. Он просил дам, в том числе и меня, к себе на большой бал и предупреждал нас, что мы там встретим общество, состоящее из старого и нового дворянства. Мы приняли сначала приглашение. Но когда он уехал, мы высчитали, что день бала приходится как раз накануне 20 января, дня смерти Людовика XVI. Это соображение пришло в голову всем обитателям предместья Сен-Жермен, и посланник получил массу извинительных записок, в которых объяснялась причина отказа. Граф Кобенцель был так тронут этим единодушным выражением одного и того же чувства, что отложил бал на четыре дня, несмотря на то, что он пригласил уже всех представителей нового дворянства. Этот поступок с его стороны побудил нас быть у него на балу.

Я отправилась на бал с своими подругами; при выходе из кареты нас встретило все австрийское посольство. Каждый из кавалеров предложил руку даме, и мы отправились целой процессией в салон посланника; там кавалеры наши нас оставили, сделав нам глубокий поклон, на что мы ответили тем же; после этого нами завладел сам посланник и провел нас в танцовальный зал. По середине зала было сделано возвышение в виде четыреугольника, таким образом, что кругом оставался свободный проход. Пространство посередине было достаточно обширно для танцев, и музыка была помещена амфитеатром против одной из стен зала. Негр Жюльен, знаменитый скрипач, управлял оркестром, барабан и флейта вторили ему. Один господин, находившийся на известном расстоянии, выбивал такт палочкой и дирижировал танцами. Мы сели на возвышении, и бал начался. Г-жа Моро, красивая, стройная и грациозная, была царицей бала; ее муж, одетый простым гражданином, пожирал ее глазами [258] Знаменитый генерал, которого роялисты в это время пробовали сделать соперником Наполеону. . Танцы доведены в Париже до смешной виртуозности. Это зрелище меня очень занимало, тем более, что я была окружена всеми моими друзьями. Разговаривая с Августиной де-Турсель, я почувствовала вдруг, что оперлась на что-то очень мягкое. Я повернулась и увидела женщину пожилых лет, причесанную и одетую по последней моде, у нее было черное, бархатное платье и множество чудных брильянтов. Она меня толкала своим животом, как стул, и кричала: «А, вот жена президента! А жена сенатора вон там, в углу! Как она красива! Вчера я была у нее, какая она благородная особа! Но посмотрите, как она на меня приятно смотрит». И она посылала всем поклоны, складывая губки сердечком и закатывая глаза. Я спросила у одного господина, который знал всех этих дам, каждую по имени, кто была эта странная особа. «Это г-жа Николь, — ответил он, — два года тому назад она содержала гостиницу, а муж ее теперь президентом: А эта дама, которая довольно мило танцует, г-жа Мишель. Ее муж был известным убийцей во время террора; он теперь сенатор по протекции Камбасереса». Между необыкновенными фигурами, фигура г-жи Люкезини, жены прусского министра, выделялась необыкновенным образом. Она была высокаго роста, шатенка, с грубыми чертами лица, простого и грубаго сложения. Брови ее были подчернены, на лице виднелись синия жилы от старости, щеки были багровыя, и лицо наштукатурено, как у статуи. Г-жа Люкезини, несмотря на свой вид, танцовала без памяти. По мере того, как она разгорячалась, оттенки ее лица смешивались, под конец она имела вид испачканной палитры; восхищаясь постоянно семьей Бонапарта, она выжимала слезы из глаз, глядя на эту семью, и, благодаря этому, черный цвет ее ресниц исчезал, и взгляд принимал испуганный вид, а ее обширныя брови от жары придавали зловещее выражение ее лицу. У меня было достаточно времени, чтобы налюбоваться ею вдоволь; после ужина она пошла танцовать польку с г. Ланским, с одним из моих соотечественников, который забавлялся тем, что ужасно тряс ее. Она дышала, как лошадь после тяжелаго бега, и удерживала свое дыхание только из непонятного уважения к г-же Мюрат, сестре первого консула. Ее чрезмерная вежливость позволяла ей сесть только на край стула, и общая принужденность во всем ее существе придавала ей вид фигуры карнавала или опереточной принцессы. Эта странная маска еще более бросалась в глаза рядом со свежей и бодрой фигурой г-жи Мюрат. Чтобы возвестить об ужине, дворецкие в ливреях, обшитых золотом, прошли по всем залам, неся каждый в руках длинную палку, на конце которой находился транспарант с номерами. Транспарантов было по числу накрытых столов. Мы были приглашены к столу № 1, который был предназначен для старого французского дворянства. Зал был просторный, наш стол, поставленный посередине, был окружен всеми другими столами, и мы, казалось, царили над всеми остальными. Генералы, сенаторы и все власти прогуливались вокруг нас. Я осталась на балу до 7 часов утра. Я не могла налюбоваться этим удивительным разграничением между старым и новым дворянством. С каким старанием женщины нового направления подражали женщинам, принадлежавшим к старому дворянству, несмотря на то, что последния, казалось, не замечали их существования!