Варвара Головина - Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

Мы оставались два дня в Праге, во время которых мы видели несколько монастырей. Это было в первый раз, что я входила в католический монастырь. Те, которые я видела в Париже, были разрушены; они были только жалким подобием монастырей. Г-жа де-Тарант показала мне один, принадлежащий монахинями, кармелиткам. Они помещались в здании старинного мужского монастыря этого же ордена. Большое число священников было там убито во время дней 2 и 3-го сентября 1792 г. Коридоры обрызганы кровью. После времени террора госпожа де-Жонкур, старая пансионерка одного кармелитского монастыря, купила здание и сделала воззвание к сестрам, которые с радостью поспешили к ней; но они не были утверждены правительством и не имели права носить монашеское одеяние. Они выбрали формой платье цвета кармелиток с чепцами и косынками белой ткани. Я была у вечерни в этой общине, и так как я была очень больна, то они были внимательны, прося уважаемого старца — настоятеля монахинь, помолиться за меня.

Я возвращаюсь к Праге. Секретарь архиепископа этого города вызвался быть нашим проводником. Проходя по улицам вместе с ним, мы встретили его знакомого — старого кармелитского монаха, который, быв лютеранином и саксонским офицером, стал католическим монахом. Он был настоятелем кармелитского монастыря. Наш проводник просил его нас провести в церковь этого монастыря и показать нам через решетчатое окно одну из кармелитских сестер, умершую 130 лет назад. Он согласился на это. Когда мы были в церкви, он подошел к окну, которое так высоко, что можно на него опереться, и сказал несколько слов шепотом. Тотчас же зеленая занавесь отдернулась с другой стороны, и мы увидели в маленькой четырехугольной комнате умершую, сидящую в кресле. Ее лицо не носило никаких следов разложения, кроме нескольких пятен. Ее глаза были неплотно закрыты, нос и рот прекрасно сохранились, руки были худы, но не походили на руки мертвеца. Сестры-кармелитки сменяли друг друга, чтобы находиться. Та, которая отдернула занавес, держала ее еще. Я ее видела в профиль; она была покрыта черным вуалем, спускавшимся до колен. Она взяла руки мертвой и подняла их без усилия, они сохранили свою гибкость. Затем монахиня вернулась на свое место, а я сказала моей дочери, стоявшей возле меня. «Та, которая держит занавес, так же мертва, как и сидящая». Едва я произнесла эти слова, как услышала шорох платья за стеной. Сестра, обреченная на молчание, исчезла, как тень. Этот орден — один из самых суровых: сестры говорят только раз в день и не должны слышать чужого голоса. Оставив Прагу, мы отправились сесть на корабль на Эльбе, чтобы вернуться в Дрезден. Это одно из самых прекрасных путешествий, которое, я когда либо сделала. У нас было три барки: одна для карет, вторая для кухни, третья для нас с хорошенькими каютами. Берега Эльбы восхитительны; они представляют из себя чудесные картины, за которыми легко быстро следить. У меня была комната пополам с г-жей де-Тарант. Мы вместе наслаждались красотами прелестной природы и этим новым существованием. В час обеда барка с кухней подходила к нашей. Я испытывала тяжелые чувства, видя снова Дрездена, оставивший на мне такое страшное воспоминание, и тем не менее, из-за этого же самого я испытывала некоторое сожаление месяц спустя, когда надо было совсем покинуть этот город. Я возвращалась на родину без всякого удовольствия, так как со мной не было моей матери. Мое сердце было проникнуто печалью. Отправившись до Митавы по той же самой дороге, которую мы уже раз проезжали, мы остановились в этом городе. Мы остановились в довольно плохой гостинице, но лучшей не было. Мы там встретили хирурга герцогини Ангулемской, который ожидал г-жу де-Тарант, чтобы передать ей от ее королевского высочества, что она должна тотчас же явиться к ней. Он прибавил, что герцогиня отправилась гулять в коляске, что она скоро вернется, и мы ее увидим, как она проедет. Г-жа де-Тарант села со мной на крыльце, ожидая ее. Мы видели, как она искала глазами во всех окнах и как откинула назад свой черный вуаль, увидя нас. (Она носила траур по графине д’Артуа). Поклон, посланный ею г-же де-Тарант, был какой-то особенный. Лицо казалось смягченным, насколько только могло быть. Колени г-жи де-Тарант, казалось, сгибались, она опиралась на мою руку, чтобы войти в комнату; она бросилась на свою кровать, казалось, заглушая рыдания. Вскоре герцогиня послала за ней, и вот что рассказала она мне вернувшись. Как только она прибыла в замок, ее провели в кабинет герцогини. Дверь отворилась, она увидела герцогиню, стоящую посреди кабинета и протягивающую ей обе руки. Г-жа де-Тарант упала на колени, прежде чем герцогиня могла ей помешать в этом, обе рыдали, не имея силы говорить, но какие слова могут выразить то, что чувствуешь в подобные минуты! Душа собирает все воспоминания и соединяет прошедшее с настоящим. Между ними произошло объяснение, очень растрогавшее г-жу де-Тарант. Оно касалось письма, написанного г-жей де-Тарант в бытность ее королевского высочества в Вене, и холодного ответа на это письмо. Герцогиня сказала ей, что она была принуждена ответить в таком тоне, что она тогда не могла быть госпожой своих действий и что если г-жа де-Тарант страдала, получив это письмо, она страдала столько же. Король, королева и герцогиня Ангулемская приняли г-жу де-Тарант с самой горячей сердечностью. Их величества желали, чтобы я явилась к ним обедать на другой день с моим мужем. Вечером у нас были с визитом лица, приближенные к королю и принцессам, герцог д’Аварэ, почтенный старец, брат г-жи де-Турсель, аббат Эджеворт, одного имени которого достаточно, чтобы внушить глубокое уважение. Никогда ничье лицо не выражало столько доброты души, как его. Он был высокого роста, благородной осанки, апостольская любовь к людям и достоинство были запечатлены на всей его особе. Я смотрела на него и слушала его с умилением. Когда все ушли, я осталась одна с г-жей де-Тарант, чтобы побеседовать с ней о всем том, что она только что испытала. Никогда не чувствуется лучше цена дружбы, как в минуты, когда сердце полное живых впечатлений, встречает другое, разделяющее их вполне. Умиляешься и отдыхаешь.

На другой день я представлялась королю в присутствии всей семьи. Его величество поспешно подошел ко мне и милостиво высказал, как он был тронут, моим дружественным отношением к г-же де-Тарант. Затем король представил меня королеве и герцогине Ангулемской, которые приняли меня очень хорошо. Беседовали до обеда; король первый пошел к столу, сопровождаемый всей семьей. Он сел между королевой и герцогиней, которая с большим достоинством и учтивостью усадила меня возле себя. Мы говорили о Франции и о личностях, ее интересовавших. После обеда король завладел мною; мы много шутили; он замечательно любезен и поистине по-королевски остроумен. На королеве был странный и неблагородный костюм, лицо у нее неприятное, но она обольщает своим умом. На другой день я отправилась высказать свои пожелания герцогине по случаю дня рождения монсиньора. Я привела с собой моих детей. Герцог Ангулемский принял нас, прося подождать герцогиню, занятую своим туалетом. Он любезно беседовал с нами. Г-жа де-Тарант сказала ему с волнением: «Как я вам благодарна, монсиньор, за то, что вы осчастливили герцогиню». — «Скажите мне лучше, принцесса, — ответил он, — что я сделал, чтобы заслужить такое сокровище». Затем появилась ее высочество. Она была очень весела и любезна. Два дня спустя мы отправились с семьей в Петербург, а мадам де Тарант оставалась еще месяц в Митаве.