Михаил Шервуд - Байки

Витька лёг. Кажется, там кто-то есть. Витька осторожно, чтобы не щёлкнуло, опустил предохранитель на “авт”, потянул затвор и пополз. Полз осторожно, беззвучно. Кажется, какой-то смутный силуэт. Витька, как положено, спросил: “Стой, кто идёт?” Силуэт стал подниматься и Витька ударил по нему короткой очередью. Тот со стоном завалился и Витька бросился к нему и сходу ударил штыком. Тот ещё раз застонал и затих.

Наплевав на правила, Витька зажег спичку. Корова, во зараза, надо же!

На стрельбу прибежал караул, Витьку сняли с поста, началась разбираловка. Дознаватели по много раз спрашивали: что да как, на каком месте стоял, по какому месту ходил, с какого места стрелял. Отпустили, наконец. Командир отделения ныл, что вот Витька, салага, подвёл своего командира, теперь смеяться начнут, по городку будет не пройти. А ведь он предупреждал салагу: секи за дыркой.

Дознаватели пришли к выводу, что при таких прожекторах корову Витька видеть не мог, тем более что прожектор у пролома не светил. В таких условиях его действия следует признать правильными, кроме того, отличающимися отвагой, свойственной советскому солдату. Командиру отделения за правильное воспитание подчинённых и обучение меткой стрельбе присвоили очередное звание “старший сержант”, а Витька поехал домой в отпуск на десять суток.

Вернулся он через три дня. И только через год с лишним рассказал, почему.

Он подошёл к своему дому уже ночью, вошёл в квартиру, включил свет и увидел на своей кровати какого-то усатого мужика, а его Верка что-то напевала в душе. У неё была такая привычка – напевать в душе после того как. Как говорится, немая сцена.

Под Веркины вопли “Витя, я всё объясню!” Витька привязал мужика к стулу. Правда, тот пытался дёрнуться, но Витька его оглушил. Потом он побрил мужика всего, даже брови не забыл. Брил он его опасной бритвой и о чём мужик при этом думал, можно только догадываться.

Затем он выбросил его шматьё и все Веркины вещи в окно, забрал у неё ключ и пошёл ночевать к сестре. К счастью, Верка у него в квартире прописана не была.

Потом он задал чисто риторический вопрос: “Слушай, и нахрена я эту корову застрелил? Хотя, с другой стороны… Да. Вот именно.”

А прожектора на том посту так и не переставили.

Вовку поставили на пост в двадцать три часа. Ветер холодный порывами, дождик паскудный, в морду. Капюшон не защищает. А натянешь поглубже, так не видать ничего. Известно ведь: не бойся нападающего, а бойся проверяющего. Потому что от первого отбиться можно, автомат – вот он, а второй уделает тебя, как Бог черепаху. Ну и ходил он, матерясь, по посту, стараясь не ступать в лужи. А весь пост в лужах.

Вроде что-то хлопнуло, потом ещё и ещё. Он пошёл по дорожке побыстрее и увидел мелькнувшую в его сторону тень. Он встал в тень столба, на котором висел прожектор. Правда, светил он неудачно.

Склады эти были заглублены в землю, над ней торчали только покрытые рубероидом крыши. И вот по этой крыше быстро перебегали в Вовкину сторону тени и с хлопком пропадали.

Ну не то чтобы Вовка испугался – он окоченел от страха. Ведь столько мужиков тайком на его посту! Убьют ведь! Вовка упал прямо под столбом в кювет и стал стрелять по пробегающим по крыше силуэтам.

Когда прибежал караул, поднятый по команде “В ружьё!”, Вовка уже расстрелял оба магазина и лежал в кювете, скорчившись от страха и закрыв глаза. Объяснений его начкар не понял. По его мнению, после такой стрельбы должны быть трупы нападавших, а где они?

Тут опять рванул ветер, раздался хлопок, и Вовка закричал: “Так вон он на крыше!” Начкар посмотрел и выругался: “Мать твою пехотную, дубина! Это же рубероид оторвался! Посмотрим, сколько в нём дырок.”

Дырок не оказалось. Ни единой! То есть, все шестьдесят патронов он влындил в крышу и мимо её. Если бы он этот “силуэт“ изрешетил, поиздевались бы и простили за меткую стрельбу. За это многое можно простить. Наверно, если бы он начал стрелять, допустим, от скуки, (допустим!!) скажем, и все шестьдесят положил в “силуэт”, получил бы на всю жизнь “память”, но учли бы меткую стрельбу. А так…

Командиру роты поставили на вид, взводному учинили крутой втык, командира отделения - рядовым в хозвзвод, а Вовку списали из учебки, да и послали в учебную кухню. Поняли, что солдат из него никакой.

Он через полгода вернулся поваром в нашу столовку, к дембелю отъел харю почище, чем у хлебореза. Раз в жизни повезло, говорил, а то пахал бы, как папа Карло, на ваших тухлых танках. Мы знали, что у него есть деньги, что служба у него легче нашей. Но мы ему не завидовали и его не уважали. Потому что деньги эти, по сути, наши.

Да и вообще…

Присягу мы тогда ещё не приняли и целыми днями у нас были хозработы и курс молодого бойца, курс молодого бойца и хозработы. С какого боку ни начинай. Да и командир отделения попался – козёл козлом. Маленький такой темнокожий, скуластый и узкоглазый злобный мужичонка. Дня через два после этого события Женька, стоя рядом с ним, продекламировал: “Глаза словно щели, растянутый рот, лицо на лицо не похоже, и выдались скулы углами вперёд. И ахнул от ужаса в роте народ: ой рожа, ой страшная рожа!” Мы захохотали, сержант, видимо, хотел что-то сказать, но Женька продолжал декламировать и он ничего не сказал. Но запомнил. И повёл себя по отношению к Женьке соответствующе.

Женька как-то спросил Дуйсенбая, почему его земляк такой козёл тухлый, так Дуйсен-бай просто окрысился: “У меня нет таких земляков, и не смотри на меня так!” Женька не успокоился: “Как же так; ты Дуйсенбай, он Каунышбай, оба вы “баи”, как же не земляк?” Наверно, дошло бы до драки, если бы не Уразназаров: “Слушай, ты не прав. Я –Агабай, тоже, как говоришь, “бай”, но я же не земляк этого вот “ - сплюнул Агабай. Конечно, спутать туркмена с казахом трудно. Всё затихло.

Мы разбирали пол и печку на первом этаже здания казармы, там потом должен быть штаб нашего батальона. Казарма была старая, екатерининских времён, стены толстенные, наверно, выдержали бы попадание пушечного ядра. В углу помещения стояла круглая печь-голландка, высотой под самый потолок. Крепкая была печка неимоверно. Колотили мы по ней ломами, кувалдами. Пыль, грязь.

Кому-то, не помню, явилась мысль открыть поддувало и вьюшку в печи, чтобы хоть немного вытягивало. Полезли, поставив табуретку. Открыли дверцу, полезли искать наощупь вюшку и нашли что-то, завёрнутое в тряпки. Развернули - и разинули рты от удивления. Потому что в этих тряпках были, представьте себе, классический “Маузер”, из кино, две обоймы патронов к нему, граната и красногвардейская книжка. От пистолета и гранаты воняло какой-то гадостью, которой они были смазаны.