Михаил Шервуд - Байки

Через некоторое время после свадьбы Котька с Алимом привезли большой плоский камень и вкопали его на вершине бугра. Там раньше шла дорога, спускаясь к тому самому мосту, через который последний раз в жизни проезжал Котькин отец. На камне они по очереди выбили, как сумели, одно слово: “Отцу.”

Так он и стоит сейчас недалеко от того места, где покоится на дне водохранилища Хутор.

Дело было зимой. Мороз держался на уровне тридцати девяти с хвостиком – сорока двух. При минус сорока рабочий день актируется, а при тридцати девяти и девяти десятых – ещё нет. Практически разницы нет, всего одна десятая, но ещё не актируют.

Я был арматурщиком и плотником – бетонщиком, потому что за совмещение профессий доплачивали. И потом, зимой вязать арматуру на плацу – это такой дубак, а когда топором помашешь, всегда согреешься.

Рядом с котлованом под соснами находился навес на столбах, под ним стол на пятьдесят человек со скамейками с обеих сторон – для обедающих. Просто настил на врытых столбиках. Приезжала машина с термосами: первое, второе и чай. Ну и замерзший хлеб, конечно. Деликатесов, само собой, не было, мы же не буржуи, их ещё в семьнадцатом году попёрли. Щи да каша – пища наша. Не очень съедобно, но в щах и каше было нормальное мясо, иначе на таком морозе не поработаешь. Да и повара вполне могли схлопотать, они это твёрдо знали. И пока съедаешь, скажем, первое, тарелка обмерзает со всем, что в ней. Со вторым – та же история. Потому привозили горячее – горячее, мы просто глотали без пережёвывания, иначе лёд жрать придётся. Мёрзлый хлеб макали в суп. Сорок градусов мороза всё же, это вам не хухры – мухры.

Когда прорабу звонили и говорили, что сорок, он выходил из будки и колотил по рельсу. Мы выбирались из котлована и шли к кострам, благо топить было чем, выкорчёванные сосны бульдозером столкали в сторону.

Раздевалок на стройплощадке не было, мы прямо в рабочем добирались из общаги. Потому единственное тёплое место было в будке прораба. Он там, правда, и не очень сидел, носился по стройплощадке. Чтобы до него можно было дозвониться, телефонный звонок вывели на динамик.

Самое гнусное было в том, что в шесть утра говорили по радио, что, вот, температура воздуха минус сорок два. И всё равно надо было переться в этакую даль, а то вдруг потеплеет до тридцати девяти и можно будет работать. Такое гадство! У сварщиков актируют при минус тридцати семи, и то топали на работу. Хотя, где это видано, чтобы от сорока двух потеплело до тридцати семи в течение дня. Ну и сидели у костров весь день. На кой фиг, спрашивается! Чтобы бесплатный обед съесть? Да тю на него!

Так вот, я ставил опалубку для подбутки. Геодезист дал отметку на вколоченном колышке и я колотил ломиком замёрзший грунт, чтобы положить арматуру башмака колонны, а вокруг него опалубку. А наверху Розка стояла и чесала языком. Она штукатурша была, а какая штукатурка в мороз такой? Весь день у костра - можно и задницу отсидеть.

А с Розкой такая история. Пошёл я в магазин за куревом, а ленинградского фабрики Урицкого ничего нет, московская кислятина, ну и пришлось взять всего одну пачку. Подаю этой стерве, продавщице, полста рублей, она мне пачку “Беломора“ и сдачу с сотни. Это, наверно, из-за Петьки, сержанта лягавого. Он хоть и лягаш, а человек как надо, никто ничего не скажет. Наш был, ленинградский. Ну и кулак у мужика был, если заделает, мало не будет. Видали. А бабы на него просто вешались с разбегу. И эта дура при виде Петьки прямо потекла, по роже видно было. Ну и облажалась.

Ну и я, дурак, как наш Тилигент: “Вы ошиблись со сдачей, извините.” Она и взвилась: “Ах ты лахудра ленинградская, тебе ещё и неправильно! А ну вали отсюда, а то вот милиция рядом.” Продавцы, они все такие, приличный человек в продавцы не пойдёт. И рот открыть она мне не даёт. А рядом девка незнакомая стояла, она всё видела и пыталась ей объяснить, в чём дело. А эту стерву несёт: “Да ещё свою давалку приволок сюда. Денег, вишь ли, ему мало, так работать надо.” Ну что ты скажешь - будешь делать! Девка чуть не в слёзы: “Да как не стыдно так говорить, я ещё девушка, а при людях как можно такое!” Во, думаю, надо же, а у меня таких ещё не было. С другой стороны, она, как все, в ватных штанах, фуфайке и валенках. Что там увидеть можно. Да и лицо наполовину шарфом замотано, холодрыга же. Может, мымра какая кошмарная.

Ну, вытолкал её из магазина подальше от скандала. Она мне и толкует, что нехорошо так, надо деньги вернуть. Нет, говорю, шалишь, умерла, так умерла. Не хочет быть человеком, пусть остаётся тварью. И разошлись. Только узнал, что она Розка, недавно приехала из какой - то дыры, штукатурша. Ну и в каком бараке живёт.

Через пару часов продавщица припёрлась в наш барак. Гони, значит, неправильную сдачу, семьдесят с лихом рублей. Ну и Петька тут. Он нас всех знал по именам и кто где живёт. А это почти тысяча человек. И привёл её. И смотрит, что будет. Я парням рассказал про сдачу, они поржали, само собой, а тут она проявилась. Начинается концерт, Алька пошёл в соседние комнаты за зрителями. Конечно, я старался соответствовать. Деньги я ей не вернул, это уж никак нельзя было. Петька, конечно, всё понял. Потом сказал, мол, ты и тип тот ещё. А чего, говорю, ей было предложено, но оказалась тварью. Пусть остаётся и дальше, эту болезнь не вылечить. Петька, скорее всего, со мной был согласен, просто по работе был обязан со всеми наравне общаться. А наш Тилигент всё толковал, что порядочный человек со всеми должен быть порядочным и независимо от. И он – де хочет, чтобы я исправился. А я ему так и сказал: “Знаешь, мужик, где – то в глубине души я бы и не против того, чтобы быть порядочным со всеми, только уж как - то глубоко, не добраться. И не хочется, чтобы туда лезли разбираться. Пусть уж так и будет.”

А что-то через пару дней в спортзале встретил Розку. Прям ахнул. Она такая в трениках, загляденье. Не узнал после фуфайки с ватными штанами. Парни говорят, ай да девка, надо подъехать. Она меня увидела, поздоровалась. Нет, говорю, парни, это моё. Раз мы знакомы, то они согласились, и я это место забил. Ну и начал, как говорили у нас, клинья подбивать. И к тому моменту дело вышло на финишную прямую. Вот – вот. Сегодня – завтра.

Да. Так вот, ковыряю эту землю, ковыряю. И выковырял земляную лягушку, жабу. Она там спала, наверно. На таком морозе она дёрнулась, лапы расставила и опрокинулась на спину. Розка сразу: “Ай, как жалко лягушку, такая хорошенькая!” Раз так, то я срочно сделал вид, что полностью согласен, сунул лягушку в тёплые рукавицы за пазуху. Отогреется, мол. Ну и полностью забыл. Тут застучали по рельсу, что сорок градусов и мы с Розкой пошли в кострам.

Сидели, грелись, трепались, всякие тра – ля - ля – тополя. Напротив Колька сидел из соседней комнаты и облизывался на Розку. Вообще – то некрасиво, знал же, что место занято. Парни говорили ему, что можно по хлебалу оприходовать, но он, видно, надеялся, что побоюсь его за это место взять. Мне было всё равно, место было занято прочно, пусть облизывается. А если что, так пусть сделает намёк. Как раньше говорили, всегда готовый ко услугам.