Михаил Шервуд - Женечка, Женька и Евгеша

Калиев завизжал, чуть ногами не затопал, и на его крики выскочил дежурный по батальону, наш помкомвзвода. Чуть позже – дежурный по части. Нас вернули в казарму.

Утром нам представили нового командира отделения – младшего сержанта Розова Евгения, которого за постоянную улыбку и душевность Женька с Евгешей советовали называть Женечкой. Так мы его и звали. А куда подевался Калиев – а кто его знает. Козёл он, вот и всё.

Мы, что естественно, решили нашего нового командира разозлить и посмотреть, будет ли он тогда улыбаться. Он всё равно улыбался, только улыбка была такой неприятной, что было решено Розова до такого состояния впредь не доводить. Женька ему сразу сказал, что мы просим прощения, потому что просто хотели посмотреть. Он как-то странно дёрнул головой и через мгновенье заулыбался по-прежнему.

Где-то через год, если не ошибаюсь, прочел нам лекцию о героической истории города местный историк тире краевед. Город оказался древним и вполне героическим, это правда. Так вот, по словам краеведа, в двадцатые годы в этой самой казарме прятался среди добровольных борцов с бандитизмом какой-то белогвардеец, что ли. Думал, не найдут. Очень опасный человек. Его обнаружили, но не поймали, успел сбежать. Но наши органы не дремлют, и уже в наше время, они буквально недавно нашли спрятанный этим бандитом тайник с оружием, патронами, гранатами и прочим. «И вот как думаете, товарищи танкисты, где этот негодяй прятал оружие? В печке! В старой голландской печке. Вот!» Мы на мгновенье остро почувствовали свою причастность к нашим славным недремлющим органам.

Старшина роты сразу прицепился к нашему командиру: «Розов, перестать улыбаться в строю! Здесь вам строй, а не я не знаю что. Я сказал, перестать!» Тот со своей всегдашней улыбкой: «А чего такого-то? У нас в семье все улыбаются. И батя, и братья, и сёстры.» Макарон, он и есть макарон: «Я вам приказываю, товарищ гвардии младший сержант, не улыбаться в строю!» Женечка в ответ: «Есть не улыбаться в строю, товарищ гвардии старшина!» А через пару секунд опять рот до ушей. Ну что поделаешь, такой человек. Но макарон есть макарон: «Я приказываю!» и голос трубный.

На вопли старшины прибежал ротный зампотех: в чём дело? Послушал и мирно сказал: «Старшина, отцепитесь от младшего сержанта.» Только макарон не был бы макароном, если бы успокоился. Наконец, наш спокойный зампотех вякнул: «Я что сказал, старшина! Не вынуждайте меня повторять! Повторите, что я сказал!» Старшина повторил, деваться некуда. Зампотех ушёл. Но ведь дело такое, что на него, ротного властелина и чуть ли не бога, в присутствии салаг, не принявших присягу, орал офицер. Как можно забыть. Ну и не забывал при случае. Мы, в свою очередь, тоже не забывали и заплатили макароннику полновесной монетой. Не сразу, а потом, при случае.

Нет, я ничего такого – этакого не хочу сказать про нашего старшину. Он был, в общем, вполне нормальным мужиком. Просто у нас в роте все были с десятилеткой или с незаконченным высшим или высшим, а у него что-то около двух-четырёх классов. Войну он прошагал всю, не единожды ранен, семья, дети. Не до образования. Мы, по его мнению, не хватили шилом патоки, не голодовали, не понимаем по-настоящему, что такое горе. Мы все городские, жизни не знаем, ходили себе в школы-институты, решаем воот таакие задачки, а без пользы дела. Таблицы стрельб «давно составлеты», так кому они здесь нужны, задачки ваши? Задачки решаете, а в койку, святое место – в сапогах! Койки заправляете как попало, а они должны быть «заправлеты только единогласно». И здесь вам армия, а не институт, здесь думать надо. Здесь оно ни к чему, ваше образование. Такие рассуждения нас смешили, а наш смех его злил. Он ведь искренне считал себя правым и желал нам помочь смотреть на жизнь правильно. «Вакханалию» он называл «аванхалией», Пентагон у него был Петнангоном, Нат Пинкертон – Накапиртоном, переплёт оконной рамы называл «перепялинками». Он сказал: «От радиации отказывают все, как говорится, органы в человека, и даже половые фактически отказывают, понос и кровь течёт, волосы и зубы лезут.» или «Вот раньше атом был неделим, а сейчас наука дошла, и он стал делим.» Как не смеяться? А его рассуждения: «Служить надо не хорошо, служить надо не плохо, а служить надо как по Уставу.» или «Пол натереть – как дом построить. Вот тебе кусок, а вот тебе кусок, а вот тебе плинтус – и до обеда фиг сделаешь.» Он был выходцем из другого мира, нам совершенно непонятного и даже чуждого. Своего рода конфликт поколений. И со всеми вытекающими, как говорят, последствиями.

Народ в роте самый разный, предстояло жить друг с другом три года. Шла, как бы сказать, притирка. Не всегда легко. Слишком уж разный народ. Уже потом, года через два, Толя Кузя выразился в том смысле, что вот мы, уже несколько послужившие, похожи друг на друга, а молодые – пока ещё все разные. И что армия всех стандартизирует, хотя внешне все остаются прежними. Да, конечно, согласился я, иначе и не может быть. Так ведь должно было пройти два года, пока дошло.

Толмачёва мы все невзлюбили разом, дружно все сто двадцать человек. Он был сыном какого-то очень крупного шишки, учился в МИМО. Таких на срочную службу и тогда не призывали, он, по его словам, залетел по собственной дурости. Как он говорил, дед застал его «за этим делом» со школьницей, дочкой папашкиного начальника. Дед у него психованный, ещё в империалистическую ранило, потом в гражданскую да ещё в эту, Отечественную. Инвалид. Ужас-то в том, что в империалистическую и гражданскую дед воевал вместе с Малиновским, называет его Родя. Ну да, с этим самым, Министром Обороны теперешним, в том и ужас весь. Дед психанул, позвонил Роде этому, Малиновскому, тот его и сунул. Не сориентировался вовремя, как он говорил, не надо было ему с этой девкой дома, и вот теперь вынужден с нами лямку тянуть. Делать то, что нормальные люди презирают. Мы, по его словам, ещё не люди, а «народ», нечто вроде рабочего скота. Он и не скрывал своего отношения к нам. Если бы не Женечка, ему бы голову открутили по-быстрому. Упало бы на него что-нибудь на хозработах. Или бы после присяги пристрелили в карауле или на стрельбах. Нечаянно.

Правда, насчёт «пристрелить», скорее всего, чересчур. Хотя, иногда нам читали на вечерней поверке приказы по Вооружённым Силам, в которых упоминались подобные случаи. Так что бывает, оказывается… Уж очень он всем осточертел.

Ну и забегая вперёд, скажу, что его ненависть к Женечке из-за мытья унитазов дошла до того, что в карауле его смену всегда водил начкар, а не разводящий - Женечка. И особенно начкар следил, чтобы после возвращения с поста его автомат был разряжен. На всякий случай, как бы чего не того.

Конфликт начался с первого наряда по роте, в который он попал. Туалет мыть он не нанимался, туда гадят, видите ли, сто двадцать человек, а он должен мыть, ещё не хватало. То, что и он туда ходит и кто-то ежедневно и неоднократно моет, его не трогало. Вам надо, вы и мойте. А я присягу не принимал, и что вы мне сделаете. Вот это он быстро усвоил. Он довольно долго наивно полагал, что папашка его со службы вытащит ещё до присяги, в крайнем случае пристроит куда-то в непыльное место. Где не надо мыть туалеты, нет хозработ и прочих тягот и лишений солдатской службы вроде нарядов, спортплощадки и рукопашного боя, где могут врезать так, что мама моя. (По словам Мишки Пересичного, рукопашный бой выглядит так: зализяку на пузяку – гэп, дэ було рыло, хай будэ пер…ло! Делай: раз, два!) И где есть ресторанная жратва, а не кирзовая каша вперемешку с похожей на оконную замазку гречневой или с жидковатым картофельным пюре с «глазками» (черноокая блондинка) и пятью сантиметрами трески (как съешь три километра трески, так сразу на дембель). И где не бывает по понедельникам «ефрейторский» (вегетарианский) день с обязательным гороховым супом и гороховой же кашей. Он, дурачок, не понимал (скорее, не хотел понимать), что если «Родя» его сюда воткнул, то это надолго, на верных три года, не меньше. «Мечты, мечты, где ваша сладость?..» Как выразился Москаль, ушли мечты, осталась гадость.