Анатолий Гордиенко - Из огня да в полымя

Тюрьма. Итак, 17.03.50. Я арестант, «враг народа». Сам не верю, что в тюрьме. Нет, это ошибка. Меня завтра выпустят, ведь еще я должен быть у Г. М. [Маленкова]. Ведь меня не обсуждали в партийном порядке, и, главное, я не преступник…

— Раздевайтесь. Снимите всё донага.

Мое новое пальто разодрано в клочья. Обыск окончен, ведут в подвал.

— Вы первый раз в этой тюрьме? — спрашивает сержант.

— Да, первый.

— Это Лефортово, мужик, крепкая тюрьма. Кто попал сюда, тот не возвращается на волю.

Меня выпустят. В самом деле, неужели за ошибки в работе и несколько слов обывательского разговора про одного из руководителей могут посадить? Нет!

В камеру входят полковник и шесть человек сержантов, два лейтенанта.

— Следуйте за нами.

Иду всё ниже и ниже. Приводят в подвал. Снимают всё, оставляют в одном белье и говорят:

— Вот здесь будете жить. Если будете вести себя хорошо на следствии, может быть, условия будут улучшены.

Велят ложиться на голую доску. Это карцер, два на два метра и высота два метра. Кругом плесень, сырость. Лампочка за сеткой, пятьдесят ватт.

Утром дали хлеб и воду. Следователь говорит:

— Это вам для первого знакомства.

Первый допрос. Прихожу в ужас. Мне предъявляют обвинение:

1). В кулацком происхождении.

2). В пораженческих настроениях в 1941 году.

3). Во вредительстве.

4). В зазнайстве.

5). В клевете на одного (Г. М.) из членов правительства.

Отказываюсь признать себя виновным и подписать протокол.

— Нам поручено из тебя сделать человека. У нас терпения хватит. Но если уж ты меня из терпения выведешь, то пеняй на себя.

— С кровью и болью очистись от всего, что у тебя было на душе против партии и ЦК.

— Наше дело телячье, мы пишем протоколы по данному нам плану.

— Все равно, крутись не крутись, конец-то ведь один. Так лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

— Все равно жопу надерем еще и еще раз, а подписать заставим.

— Большой начальник с тобой будет разговаривать, и такой большой, такой большой, чуть не до потолка.

И действительно, дня через два в карцере меня связывал и избивал очень высокий старший сержант, причем избивал с особым азартом, и руками и ногами.

— Мы тебе отомстим за тридцать восьмой и тридцать девятый годы, когда ты избивал кадры наших чекистов в Петрозаводске.

…После половины мая 1950 года сдаюсь окончательно, подписываю всё не читая. Зато в карцер уже не водят, бьют редко. Только один сержант нет-нет и даст зуботычину в камере или в боксе.

…Июнь 1950 года. Сижу в 23-й камере-одиночке, в коридоре слышу разговор: «Это камера смертников».

…Шум голосов, лязг замков и шум моторов. Потихоньку пою песню. Никто не слышит мои слова:

Песня наводит на грусть. Сижу на койке, вспоминаю детей, жену и плачу. В камеру входит старшина:

— Что ты тут мокроту разводишь? Чего ревешь? Ребенок, что ли? Здесь тюрьма, здесь свои порядки. Я вот тебя выучу…

Бьет по лицу три-четыре раза. Я молчу. От удара один глаз заволокло. Он уходит. Я требую врача. Врач говорит: «Глаз не поврежден. Всё пройдет само собой».

…Встаю в шесть часов. Во главе с майором бьют в камере по голове, под бока, заставляют кричать. Я терплю, знаю, что криком не поможешь. Наконец не вытерпел. Быстро заткнули рот полотенцем, связывают руки и с криком и улюлюканьем ведут в карцер.

Бьют каждый день. В уборной обязательно дадут пинка или подзатыльник. Словесные оскорбления самые причудливые: «Вот так, вот так, генерал, до чего ты достукался, сержанты тебя бьют как захочут, и никто им не указ».

Боже мой, неужели всё это делается в моей стране, в России, самой передовой, самой демократической? Делается будто бы именем моей Великой Партии Ленина. Разве этому можно поверить? Пусть убьют. Садисты будут отвечать перед историей.

Скручивают, привязывают пятки к затылку. Туда же выкручивают руки. Ему помогают двое. В таком состоянии — полусидя, полулежа — привязывают к трубе в углу. Теряю сознание, что-то кричу, прошу, чтобы убили. Кричу, что всё подпишу и попрошу расстрела.

— Хорошо, сейчас придет майор.

Майор приходит, отворяет дверь, стоит, смеется и говорит:

— …твою мать. До чего ты дожил, генерал. Как собачонку тебя привязывают.

Уходят, стараюсь заснуть, но холодно. Уснуть не могу, катаюсь по полу. Подкатываюсь к двери, стучу головой — руки и ноги снова связаны. Дежурная женщина открывает дверь и больно бьет меня сапогом.

…Нет, Куприянов, напрасно ты несколько часов тому назад искал смерти и просил убить тебя. Ты должен жить хотя бы для того, чтобы рассказать ЦК ВКП(б), как здесь, в подвале Лефортовской тюрьмы, дискредитируют идеи Великой партии Ленина…

…Мария Васильевна положила темную руку со сведенными пальцами на мою тетрадь. Долго сидим молча. Губы моей собеседницы шевелятся, она неотрывно глядит на маленькие иконки над кроватью.

— Сколько времени Геннадий Николаевич был под следствием?

— Два года.

— Два года они пытали его, выбивали то, что им надо.

— Причем с каждым разом требовали всё новых и новых признаний.

— Когда его осудили?

— Сейчас найду дату. Вот читаю его записи: «Суд 17.01.52. Длился 14-18 часов. Я говорил о методах следствия, просил дать разрешение написать в ЦК ВКП(б). Судья сказал, что об избиениях надо было раньше заявить прокурору, сейчас поздно. Приговор: 25 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах. Конфискация».

— Приговор точно такой, как и у меня, — прошептала Мария Васильевна.

— В 1954 году дело Куприянова пересмотрели, — рассказываю я. — Но как? Дали ему десять лет. Через два года выпустили. Позади девятнадцать тюрем, сорок один месяц в одиночке. 24 февраля 1956 года Куприянов вернулся домой к семье в Ленинград.

Геннадий Николаевич — человек крепкой закваски. Тюрьмы не сломили его. Он написал несколько книг, десятки статей. Его книги «От Баренцева моря до Ладоги», «За линией фронта» — настольные книги для тех, кто интересуется историей войны в Карелии.

— Да, Геннадий Николаевич — настоящий человек. Действительно настоящий человек!

— Есть и другая точка зрения, Мария Васильевна, — осторожно прервал я. — Уже сегодняшняя, современная. Это точка зрения историков, мнение людей, в порядочности которых сомневаться не приходится, они хорошо знали его. Куприянов в Карелии был царь и бог. Огромная власть постепенно и незаметно изменила его, разъела, как ржавчина разъедает крепкую оружейную сталь. Появилось зазнайство, вождизм, как тогда говорили, тяга к спиртному. Об этом знала вся «верхушка», всё его окружение. Знала и молчала. Более того, появились прилипалы, советники, «друзья до гроба», которые от него, разумеется, отшатнулись, когда еще петух не прокричал. А главное… А главное то, что в страшном 1938 году Куприянов, будучи секретарем Карельского обкома партии большевиков, входил, как положено, в состав всесильной «тройки» вместе с тем же Матузенко, полковником, наркомом внутренних дел Карелии, подписывал расстрельные списки. И в списках тех гибельных значились не только чекисты, наследники Ягоды и Ежова, как пишет Геннадий Николаевич в своих тюремных записках, были там имена честных, ни в чем не повинных людей. Было их более двух тысяч человек. Так, может быть, именно это не могли ему простить тот же Прокконен, Сенькин и «еще два-три человека». А возможно, что-то другое было. Не поделили власть, славу, деньги. Были закадычные друзья — стали непримиримые враги. Таких примеров в истории дворцовой жизни предостаточно.