Десмонд Сьюард - Семья Наполеона

Бонапарту не давала покоя мысль о Бурбонах. Бурьен рассказывал, что, когда бы ни заходила речь о находившихся в изгнании принцах, Наполеона охватывал некий внутренний ужас, и он говорил, что между Францией и ими необходимо возвести непробиваемую стену. И хотя супруг редко прислушивался к ее советам, у Жозефины хватило мужества поддерживать с принцами секретную связь. Некоторое время связующим звеном цепочки Бурбоны — мадам Бонапарт выступала несравненная герцогиня Гиш. Она изо всех сил пыталась услужить в Тюильри и Мальмезоне, но как только ее истинные намерения были раскрыты, ее прогнали прочь. Однако Наполеон не возражал ни против политических взглядов супруги, ни против того, чтобы они стали достоянием гласности, более того, он даже надеялся, что это поможет держать в узде роялистов. Жозефина же вполне искренне желала реставрации. И дело не только в том, что она все еще имела надежду блистать в обыкновенном Версале в качестве герцогини, супруги лидера констебликанской оппозиции.

Поначалу Людовик XVIII полагал, что Наполеон призовет его домой. В феврале 1800 года он написал Бонапарту: «Спасите Францию от ее собственного насилия. Верните на трон ее короля, а вы всегда останетесь, нужны государству». И еще, чуть позднее: «Назначьте себе вознаграждение и скажите, чего вам хочется для ваших друзей». Наполеон отвечал: «Вам не следует думать о возвращении во Францию, иначе придется промаршировать по сотне тысяч мертвых тел». Это было не совсем верно. Многие французы с радостью приняли бы Людовика назад на приемлемых условиях.

Сторонникам Бурбонов стало ясно, что Первый консул настроен к ним враждебно, и поэтому в сочельник 1800 года попытались взорвать Наполеона при помощи «адской машины», когда тот в карете направлялся в «Комеди Франсез» на «Сотворение мира» Гайдна. Наполеон ехал впереди в одной карете с тремя генералами, в то время как Жозефина, Гортензия и беременная Каролина следовали за ним во второй. На улице Сен-Никез, убив или искалечив тридцать пять зевак, оглушительно взорвалась запрятанная в повозке бочка пороху. Первого консула спасло то обстоятельство, что его собственный кучер по сущей случайности оказался пьян и гнал лошадей во всю прыть. Женщины же были обязаны своим спасением Жозефине, которая задержалась, примеривая кашемировую шаль, пока не добилась нужного эффекта. В театре они с Гортензией дрожали в течение всего вечера, не в силах сдержать слез, а вот юная мадам Мюрат проявила завидную выдержку. Роялисты на этом не успокоились и по-прежнему строили заговор с целью избавиться от Наполеона. Так что у Бонапарта оставались веские причины, чтобы опасаться шуанов — партизан, сторонников короля, которые вот уже несколько лет подряд держали в своих руках, западную часть страны.

Режим постепенно приобретал все новые монархические черты. С самого начала в моду вошли армейские плац-парады под музыку воодушевляющих маршей. Обычно их устраивали на Пляс де Карусель или же Марсовом поле, где их принимал, облачившись в красную униформу, сам Первый консул. Блестящая консульская гвардия, состоящая из всадников в желтом, стала одной из достопримечательностей Парижа. Каждые несколько дней в Тюильри давались званые обеды на 200 персон; балы в Опере — неотъемлемая черта парижской жизни при «старом режиме» — снова вошли в моду и стали излюбленным увеселением Жозефины, как это было в дни Марии Антуанетты. В 1801 году мужчин нарядили в придворное платье — шелковые панталоны до колен и шляпы. В 1802 году Наполеон был пожизненно назначен Первым консулом. Ручной Сенат также предоставил ему право назначать себе приемника. В том же самом году он основал орден Почетного Легиона, заменивший собой прежние королевские рыцарские ордена. В 1802 году Бонапарт стал также президентом Цизальпинской республики, которая вскоре стала называться Итальянской, и протектором Гельвеции. В 1803 году были выпущены монеты с его изображением. Его день рождения, 15 августа, стал национальным праздником. Рукоятку шпаги Наполеона украшали бриллианты Людовика XVI. Его супруга обзавелась фрейлинами, отобранными из самых благородных семей Франции, такими, как Ноэль и Ларошфуко, на что Наполеон благосклонно заметил: «Только этот сорт людей знает, что такое быть в услужении». В нарождающемся дворе Тюильри весь бонапартовский клан принялся за царские нововведения. К Жозефу вместо прежнего «гражданин Бонапарт» теперь полагалось обращаться не иначе как «месье Жозеф». Между прочим, это мало чем отличалось от того «месье», которым при «старом режиме» величали старшего брата короля. В течение двух лет, прошедших от 18 брюмера, Бонапарты постоянно жаловались, что к ним обращаются с недостаточным почтением. Люсьен как-то заметил графу Редереру на званом ужине в Ля-Плеси-Ша-Ман в декабре 1801 года: «Жозеф, так же, как и я, находит возмутительным, как он (Наполеон) обращается с нами. Моя мать всегда бывает на грани нервного срыва, как только ей надо ехать в Тюильри. Элизе приходится терпеть язвительные замечания при каждом визите, и она возвращается домой со слезами на глазах. За обедами нас сажают с кем попало среди каких-то там адъютантов, а между прочим, следуя примеру консула, посланники тоже начали позволять себе подобные вольности. Совсем недавно Азара (испанский посланник) направил Жозефа в самый конец стола, что попросту неслыханная дерзость. Жозеф не столь требователен, в отличие от меня, но гораздо более обидчив».

Бонапартам не потребовалось много времени, чтобы начать рассматривать себя пусть не как королевское семейство, но как таковое в будущем.

И все-таки Наполеона мучили опасения. Жозефина вспоминает, что он никак не мог преодолеть в себе чувство «благоговейного ужаса каждый раз, когда входил в кабинет покойного короля». Иногда, отходя ко сну, он говорил ей: «Ну давай, моя маленькая креолка, ложись спать в постель к твоему повелителю». В душе он всегда оставался выскочкой, который никогда толком не знал, как ему себя держать. Его манеры были чудовищны, в особенности по отношению к женщинам. Если верить Бурьену, который многого насмотрелся за эти годы, то «он (Наполеон) редко говорил что-либо приятное женщинам и частенько отпускал самые что ни на есть грубые, из ряда вон выходящие замечания». Например, одной он мог заявить: «Господи, какие же у вас красные локти!», другой — «Ну и шляпа! Истинное уродство!» Или же: «Вашему платью далеко до чистоты. Вы что, никогда не переодеваетесь? Да я же видел вас в нем никак не меньше двадцати раз!» Бурьен добавляет, что у Наполеона была «непреодолимая неприязнь к пышным особам».

В свои пятьдесят Летиция все еще была на редкость моложава и хороша собой — до тех пор, пока не открывала рот; она потеряла все зубы до единого. Жила она в доме своего брата Феша на Рю-дю-Монблан, отклонив предложение сына перебраться в Люксембургский дворец. Несомненно, эта резиденция как-то не вязалась с бывшей хозяйкой «Каса Буонапарте». Позднее Меттерних от кого-то слышал: «Мамашу Наполеона не интересовало ничего, кроме денег». Ни склад ее ума, ни ее вкусы не способствовали приобщению Летиции к высшему обществу. Она располагала непомерными доходами, но без четких указаний сына ничего не могла с ними поделать, кроме как вложить в недвижимость. Ей оказалось не под силу приспособиться к жизни во Франции, и она продолжала говорить по-итальянски, а если и заговаривала по-французски, то с чудовищным акцентом. Тем не менее могущественнейший властелин в Европе, укротитель французской революции по-прежнему благоговел перед матерью.