Сергей Григорьянц - Тюремные записки

Потом появился молодой врач из Горького, сообщивший, что он лечил Сахарова. По сути дела из двадцати пяти инкриминируемых мне как клеветнические сообщений, отобранных следователями из «Бюллетеня «В» это — о голодовке Сахарова было единственным, хоть как-то подтвержденным. Было очевидно, что показания врача для КГБ нужны не только, чтобы посадить меня. Выкатили киноаппаратуру, поставили в центре судебного зала трибуну для врача и он читая заранее написанный ему текст (что запрещено законом — слушания в суде — устные) начал объяснять, что никакой политической голодовки у Сахарова не было, что это было обычное лечебное голодание. Но по глупости врач привез с собой медицинскую карту Сахарова и в растерянности, когда я начал задавать ему вопросы (адвокат был хуже, чем бревно — он еще пытался мне мешать) дал эту карту мне. А там были внятные записи и об отказе Сахарова и в больнице «от приема пищи» (тюремный термин), и о начатом «искусственном питании». Насколько мне известно, съемки на моем суде не пригодились КГБ ни в одном фильме.

Опять возникло, конечно, дело об обмене портфелями с людьми, говорившими «на никому неизвестном языке». Юный мерзавчик лейтенант теперь уже сам давал показания, но выглядел бледно. Изменить дату встречи со мной в метро он уже не мог — по-видимому он ее сдвинул, потому, что в отличие от меня, должен был находиться на работе в Ярославле, а не в Москве. Но сделал это так неудачно, что и мой рабочий журнал, и проверявшая меня в предпраздничный день комиссия — все опровергало его донос. Я начал требовать немедленного привлечения его к уголовной ответственности за заведомо ложный донос. В отличие от меня, вот он-то действительно, был клеветником. Но его чуть насмешливо отпустили, ответив, что это отдельное дело. Мне надо было бы потом написать и о лейтенанте пару заявлений, но как всегда, было не до того.

Меня порадовали и удивили многие документы, частью мной обнаруженные при знакомстве с делом, частью оглашенные в суде. Так оказалось, что несмотря на откровенное давление, статьи в местных газетах о закопанных мной радиостанции и долларах, ни один из боровских соседей не сказал обо мне дурного слова. Мы вовсе не были приятелями, скорее я их настораживал, но ни один не хотел помогать милиции и КГБ. Писали, что работал в огороде, приводил дом в порядок.

Очень интересной оказалась моя характеристика из последней тюрьмы — в Верхнеуральске. Легко понять, что они меня бранили и называли «злостным нарушителем режима содержания». Но в характеристике почти вдвое было занижено количество дней проведенных мной в карцере и на строгом режиме. То есть пытаясь меня подавить, едва не убив в Верхнеуральске, они еще и нарушали допустимые даже советским законом сроки тюремных истязаний. А если еще учесть, что в Верхнеуральск я попал после длительной голодовки, то это и вовсе превращалось в запланированное убийство. Но теперь они его осторожно скрывали, упоминая, кажется, пятьдесят семь дней карцера, да еще какого, вместо ста десяти.

Слегка меня удивил и приговор — вместо ожидаемых мной и обычных в таких случаях, максимальных по 70 статье семи лет лагеря и пяти лет ссылки, по-моему даже прокурор запросил на два года ссылки меньше. Никакого практического значения это, конечно, не имело, но я подумал, что может быть это скидка за отсиженные ни за что перед этим пять лет.

После приговора я ознакомился с протоколом судебного заседания, написал, как полагалось, кассационную жалобу, для которой у меня были сотни оснований. Мой бревно-адвокат даже жалобу писать отказался, на что просто не имел права. Но я понимал, что все это пустяки. Месяца три копировал рукописи Шаламова, перечитывал Библию и ждал вступления приговора в законную силу. Когда мне прислали постановление Верховного Суда — ждал этапа. Однажды выводя меня на прогулку, калужский охранник (гэбэшные оставались караулить пустую мою камеру) тихо мне сказал, что завтра увольняется, уезжает из Калуги и может вынести какие-то мои материалы. Я поблагодарил, искушение передать рукописи Шаламова было велико, но ему не поверил и сказал, что ничего не нужно. По-видимому, был прав и это был просто деликатный вариант оперативников забрать у меня все, что нужно. А может быть охранник знал о моем предстоящем этапе и искренно хотел помочь. В таких случаях никогда понять нельзя.

На следующий день, вернувшись с прогулки, я обнаружил, что без меня (тоже нарушение закона) в камере произведен обыск, изъяты не только рукописи Шаламова, но и моя их копия, изъяты все мои судебные записи и даже написанное ими же обвинительное заключение (не любят оставлять следы) и, что особенно тяжело было для меня — с таким трудом полученная Библия. Я, конечно, тут же написал возмущенную жалобу (не помню кому) и тут же был вызван на прием. Неожиданно — к тому самому, гордившемуся, что не сказал мне своей фамилии, обнинскому оперативнику, который оказался так называемым моим куратором. В ответ на мои протесты он неожиданно с ухмылкой мне посоветовал:

— А вы голодовку, голодовку объявите, — а потом прибавил — и вообще не думайте, что дальше вам будет легко.

Тут я совсем разозлился. Его предложение объявить голодовку значило только одно — завтра будет этап и мои проблемы его уже не будут касаться. Предупреждение, что мне не будет легко, было, конечно, следствием написанной им для моего дела характеристики и рекомендаций о том, как со мной тюремщикам себя вести.

— Ну, это вы зря думаете, что мне будет плохо. Напротив, я уверен, что мне будет очень хорошо.

— Это почему вы так уверены? — с насмешкой спросил куратор.

— Ну как же. Хотя у меня в приговоре тюремного срока нет, а есть только колония, но таких, как я, кто уже был в тюрьме, первые два года, до перевода в колонию, держат опять в тюрьме. Политическая тюрьма в СССР только одна — Чистопольская, где я уже был и порядки в ней знаю. На первые два месяца меня поместят, до того, как выбрать мне камеру, в изолятор. Но там я не буду один — у меня строгий режим и одиночное заключение он не предусматривает. У меня будет сосед — спокойный, доброжелательный, абсолютно надежный, который многое мне будет о себе рассказывать. И будет просто невежливо, если я ему не отвечу тем же. Я расскажу о своем деле и, конечно, о первом обыске в моем боровском доме, где был тайник с материалами со всего Советского Союза, но вы его не нашли, потому что в подполе кладка вам показалась надежной, а сверху было лень осматривать пол под грязными сапогами. И все дело у вас развалилось и никого кроме меня найти вы не смогли. Да и вообще формально у вас был только один номер бюллетеня, но в кухне, среди батареек для фонарика была одна, где были скручены фотопленки со всеми выпущенными бюллетенями. И вы, делая обыск, разрешили выбросить ее в дерьмо в туалете во дворе. К тому же сами передали моей жене записку, где для нее ясно, а для вас неясно, было написано, что из тайника все надо убрать. Но вы знаете, может случиться неожиданность, мой сосед может оказаться в хороших отношениях с представителем КГБ в Чистопольской тюрьме. И может все это ему рассказать, а тот написать в своем отчете в Москву. И получит за это лишнюю звездочку на погоны, и будет очень доволен, мне благодарен и обеспечит мне хорошую жизнь в Чистополе. Да и вам будет хорошо — прославитесь, войдете в учебник школы КГБ о том, как не надо производить обыски.