Сергей Григорьянц - Тюремные записки

Коля — один из самых удивительных и замечательных людей и в политических зонах и в Чистопольской тюрьме. На первый взгляд он один из длинной шеренги солдат, которым для запугивания армии один и тот же следователь КГБ фабриковал дела о шпионаже. Сперва наивные мальчишки в своих воинских частях слушали страшные политбеседы о внедрившихся в Советскую армию шпионах, потом некоторые из них по доносу приятеля или рапорту желающего выслужиться оперативника попадали в лапы к этому же следователю и от него попадали с большим сроком в политические зоны, где встречали тех, о ком слышали на политинформации. Поскольку все эти мальчишки не имели никакого отношения ни к шпионажу, ни к политике и никаких прочных убеждений у них не было, в колонии они тут же попадали в лапы еще одного, местного, гэбиста, который предлагал им помощь, если они будут на него работать. И почти все, с разной долей энтузиазма, становились лагерными осведомителями. Коля Ивлюшкин — самое поразительное исключение в этой солдатской шеренге. Будучи из интеллигентной московской семьи, очень многое о советской власти понимая еще дома, Коля — единственный из солдат тут же начал поддерживать в протестах и голодовках отца Глеба Якунина, психиатра Анатолия Корягина и других, совсем не случайных в политических колониях людей. Именно поэтому и попал в Чистопольскую тюрьму, а услышав о моей голодовке поддержал и меня. Около месяца мы замечательно вместе с ним проголодали, хотя ему — молодому и высокому, было, конечно, гораздо труднее. Дней через десять, рассказывая друг другу что-то о Москве мы вдруг случайно выяснили, что однажды лет восемь назад даже случайно встретились в кафе «Москва» и проговорили тогда друг с другом часа два. Это был вечер когда мне надо было ночным поездом ехать к маме в Киев, еще до обыска, так как бульдога Арсика со мной не было. Но в кармане зато был другой бульдог — изящный дамский пистолет с газовыми патронами. Оружием он не считался (при первом аресте его не взяли, при втором — от жадности забрали, но, конечно, не инкриминировали), но игрушкой был очень забавной и я не зная, как убить время до поезда и развлечь случайного юного соседа по столику показал его. Это и был Коля Ивлюшкин, который забыть этого пистолетика не мог и мы вспоминали его за разговорами. Так что у нас с Колей очень длительное и верное знакомство и я о нем никогда не пожалел, надеюсь, что и Коля тоже.

Но через месяц все переменилось. Наша с Колей голодовка, необходимость ежедневно давать о ней сообщения («количество осужденных, отказавшихся от приема пищи»), близкий обязательный приезд прокурора с неясным положением с моей ногой, да по сути незаконные требования сбрить усы — явно раздражали тюремную администрацию, а наши с Колей лагерные «дела» не давали оснований рассчитывать на близкое прекращение голодовки. И тогда к нам в камеру пришел начальник отряда политзаключенных Чурбанов (было уже ясно, что с гэбистами в тюрьме ни Коля, ни я не разговариваем) и предложил компромис — они оставляют в покое мои усы, дают нам белый хлеб и другие продукты для выхода из голодовки, а мы ее прекращаем. Это было вполне разумное предложение, тем более, что я за этот месяц начал понимать причину болей в ноге — отмороженные мышцы в Рязани, а не насилие тюремщиков в Чистополе и осторожно прекратил писать жалобы по этому поводу. Мы с Колей согласились. Кажется, Аршакян и Навасардян, у которых кончался срок, уже были вывезены из Чистополя, и все было бы хорошо, если бы Чурбанов и тюремщики, с которыми он обсуждал делаемые нам предложения, были приличными людьми и говорили правду. На самом деле это была мелкая ловушка, превратившаяся в серьезную проблему.

Чурбанов из осторожности уехал на этот день в Казань, а меня с Колей повели в баню. Но при выходе оттуда, считая, что после голодовки отбиваться я уже не буду, потащили к парикмахерскому креслу и схватив за руки все же попытались сбрить усы. Вероятно, сопротивлялся я слабо, но старшину это раздражало и он не так уж сильно ударил меня по правой руке, не понимая, конечно, какими хрупкими становятся кости после голодовки. Сломал мне руку между локтем и предплечьем, перелом был открытый, из раны торчали заостренные кости, и ни на кого свалить это было невозможно — ни на Колю, стоявшего рядом, ни на меня. Прибежали врачи, пытались как-то остановить хлеставшую кровь, сложить вместе кости, но было ясно, что нужны специалисты. На следующий день, кое-как перебинтовав (к счастью, артерия не была задета), меня на тюремном газике повезли в Казанскую межобластную тюремную больницу, куда я уже попадал в первый срок и тоже из Чистополя. Газик трясло, на каждой кочке поломанные кости впивались в остатки мышц. Слезы у меня текли не переставая, но я прокусив губу не стонал и не ругался. Чуть придя в себя, вспоминал большие, светлые палаты больницы, ее окна, выходившие в сад, множество разнообразных и забавных соседей, которых сейчас увижу.

Но не тут-то было. Поместили меня одного в темном, почти черном подвале и за все время в больнице ни разу оттуда не выпустили. Сразу же принесли мне миску с какой-то кашей, залитой постным маслом так, что и каши не было видно. Потом где-то рядом, сделав мне рентгеновский снимок, дней пять пытались меня хоть немного откормить, чтобы можно было сделать операцию. Впрочем, ее я не помню, хирург мне сказал, что скрутил (скрепил) кости стальной нержавеющей проволокой. Дней десять они смотрели насколько спадает опухоль и начинает ли зарастать рана по всей руке, наложили гипс. Но, к моему большому удивлению, неожиданно перевезли меня в Казанскую тюрьму. На этот раз в камере я был один, но надо мной уже не летели архангелы, как было во время голодовки. Похоже, что самим врачам не хотелось меня держать в темном и грязном больничном подвале. Пару раз в тюрьму приходил врач из больницы, а потом к еще большему моему удивлению, меня с загипсованной рукой отвезли в Чистополь. Будучи человеком абсолютно медицински неграмотным, я когда-то слышал, что людям с переломами рук или ног вставляют на время штырь, чтобы кости не расходились, но потом делают вторую операцию и этот штырь вынимают. Пусть у меня проволока, а не штырь, но я считал, что и ее должны через какое-то время извлечь. То есть мне предстоит, пусть менее серьезная, но вторая операция. Вместо этого я оказался в Чистополе, вовсе не в изоляции, а с очень интересными и приятными соседями, вполне сочувственно относившимися к моей загипсованной и висевшей на повязке руке, и и помогавшими мне, чем могли. Это были Володя Балахонов, Володя Пореш и Миша Казачков. Через какое-то время выяснилось, что и здесь у гэбистов были свои оперативные задачи, но пока я наслаждался разнообразной спокойной и интеллигентной компанией — совсем необычная для меня среда в тюрьмах. Впрочем, уже было ясно, что положение в Чистопольской тюрьме за эти недели переменилось. Чтобы не выпустить на волю информацию о том, что в советской политической тюрьме политзаключенным охранники ломают руки, администрация уже отказала в нескольких запланированных свиданиях и под любым предлогом выносила постановления о лишении свиданий в будущем (и это длилось около года). Заметно жестче стал контроль за перепиской, в особенности тех, кого могли подозревать в использовании шифров и иносказаний.