Сергей Григорьянц - Тюремные записки

— Ну, это так трудно, обыскивать дом, — сказал он мне растерянно на прощание. На следующий день я действительно был вызван на этап.

Этот мой этап был непохож ни на один предыдущий и даже последующий. Я был отдан под надзор какому-то майору и двум прапорщикам, почему-то химических войск. И больше я не ждал неделями или месяцами в пересыльных тюрьмах. Хотя без приключений не обошлось. Обычно меня одного помещали в тройник в столыпинском вагоне, возле него стояли попеременно мои прапорщики, следившие за тем, чтобы я не переговаривался с соседями по вагону. Временами к ним из офицерского купе выходил майор и следил за тем, чтобы я не разговаривал с прапорщиками. Были, кажется, две пересадки, где мы только ночевали — маршрут был выстроен так, что уже утром меня помещали в новый поезд. Пересыльных тюрем, как и дней в пути, было всего три, но забыть я не могу рязанскую.

Привезли меня в нее часов в семь вечера с большим этапом выгруженным из набитого до отказа столыпинского вагона. Меня одного поместили в довольно большую совершенно пустую камеру, где не было даже железной табуретки. Камера не отапливалась, на дворе было градусов тридцать мороза, в ней — вероятно, пятнадцать — двадцать. Но мне было сказано — разберемся с этапом, переведем и вас. И я довольно спокойно час или два ходил по камере, чтобы не замерзнуть. Но вот этап разместили, всех снабдили баландой, тюрьма замолкла, утихла, а меня не переводят. Начал стучать, говорят — «Не до тебя. Подожди». Жду. Зек я уже опытный, предусмотрительный и в Калуге смог и теплое белье достать и бушлат, да еще по тюремной привычке под бельем обернул на всякий случай ноги смятыми газетами — спасают в сильный холод. Зная, что тепло одет, я попробовал лечь спать на полу — съежившись, свернувшись, как когда-то в карцере. Но даже в самом холодном карцере откидывавшаяся на ночь доска была деревянная, а здесь пол — цементный. И через полчаса я понял, что если засну — замерзну насмерть. Вскочил и теперь уже начал колотить ногами в железную дверь. Сперва слышал грубый голос ДПНТ (дежурный помощник начальника тюрьмы) — «Ничего. Потерпишь» Я бы действительно замерз к утру до смерти в этом бетонном холодильнике, спасло меня только то, что в двенадцать ночи у ДПНТ — пересменка. И в первом часу ночи к камере подошел уже другой, молодой ДПНТ. Он хорошо понимал, что к утру я живым из этой камеры не выйду, извиняющимся голосом сказал — «Я сам не могу вас отсюда перевести». Вероятно, ему нужна была санкция давно ушедшего домой начальника тюрьмы или его заместителя по режиму и лейтенант тревожить свое начальство не решался. Но он пошел и разбудил в гостинице сопровождавшего меня майора, по-видимому все ему объяснил и так как майору было поручено привезти в Чистополь меня, а не мой труп, он сам приехал в тюрьму, поднял все начальство на ноги и меня в час ночи промерзшего и едва живого перевели в камеру для приговоренных к расстрелу. Но вполне теплую. Даже нашли какую-то еду, чтобы немного согреться. Но в шесть часов утра меня пришел поднимать к этапу почему-то тот же ДПНТ, который меня и посадил в ледяной бетонный мешок. Тут я его рассмотрел — это был немолодой вульгарный майор и сперва, когда он меня назвал на «ты», я просто напомнил, что он должен говорить «вы», но потом соединив ледяную камеру, его необычный для ДПНТ возраст и чин (обычно это молодые лейтенанты), я все понял — это был тот начальник по режиму в Златоустовской тюрьме, который в карцерах, запирая между решеток, заморозил, убил сто человек. Его не судили, просто перевели в другую тюрьму. Немного понизили в должности, сохранив ему звание.

— Так это вы убили в Златоусте сто человек?

— Попался бы ты мне там — я бы тебя поморозил.

Я не уверен, что в Калуге, при всей злобе на сорванное им дело, моих многочисленных следователей и оперативников, они рассчитали и мою встречу с этим убийцей. Просто это была советская тюрьма, где никогда не знаешь, будешь ли ты жив завтра. Хотя появление этого златоустовского монстра и вечером и утром было довольно странным. В какой-то день не должно было быть его дежурства. Да и меня почему-то везли одного.

Других приключений в моем экстраординарном этапе не было и когда меня майор с прапорщиками привез в Чистопольскую тюрьму, памятный мне ее начальник майор Ахмадеев спросил, помня очевидно и меня:

— Почему вас, Григорьянц, возят со спец конвоем? — но этот вопрос надо было задавать не мне.

— Я его не просил.

В тот же день, поместив меня в какую-то камеру, вызвали к какому-то штатскому, явно очень гордившемуся своей меховой шапкой, который и оказался наблюдателем из КГБ в Чистопольской тюрьме Калсановым. Он уже успел прочесть характеристику и рекомендации из Калуги и буквально во второй же фразе, желая проявить характер мне в чем-то схамил. Я на него посмотрел, подумал — мало, что гэбня, так еще и хамит, и сказал ему, что разговаривать с ним больше не буду. И это была наша первая и последняя встреча. В коридоре, идя на прогулку, я иногда встречал и другого, младшего гэбиста по фамилии Толстопятов. Над ним в тюрьме очень смеялись, потому, что как раз в это время в газетах много писали о банде Толстопятова в Ростове-на-Дону, члены которой не только убивали милиционеров, но и создали новый тип автомата. Но и с ним я тоже не разговаривал.

Зато вскоре меня вызвали в какую-то рабочую комнату, где стояло парикмахерское кресло и стали пытаться сбрить мне усы. Ношу я их всю жизнь, весь первый срок они никому не мешали, да к тому же исправительно-трудовой кодекс разрешает ношение усов выходцам с Кавказа. Но тут, явно желая мне досадить, сказали, что я не с Кавказа, а из Москвы и и ко мне разрешение в ИТК не относится. Но я знал, что все микроскопические человеческие права в тюрьме надо защищать, а потому я кое-как от них отбивался, пара дюжих охранников усы мне все же не сбрили — была опасность разбить лицо, но слегка меня помяли. После чего объявили мне постановление о водворении в карцер за невыполнение распоряжений охраны. Карцер в Чистополе (но только для политзаключенных) был прекрасный — большой, светлый, теплый, с деревянным полом и все было бы ничего, если бы лежа на этом полу я не почувствовал острую боль в правом бедре и вообще в правой ноге. И решил, что это охранники меня помяли так, что повредили ногу. Написав в прокуратуру об этом заявление, потребовал медицинского обследования и привлечения к ответственности тех, кто осуществляя незаконные действия (попытка сбрить усы) еще и нанес мне телесные повреждения.

Потом, гораздо позднее, оказалось, что почти все это было моей ошибкой. Нога, а в особенности бедро очень сильно болели (и болят до сих пор — через тридцать с лишним лет), но это было результатом отморожения на цементном полу в Рязанской тюрьме. Но тогда я этого не понимал, на мои заявления ни прокуратура, ни администрация не реагировали, и я объявил голодовку. В тюрьме все становится известным очень быстро. Два армянина из партии «Независимой Армении» Аршакян и Наварсардян, которые были в это время в Чистопольской тюрьме меня поддержали и тут же объявили голодовку. Меня из карцера вскоре подняли в небольшую камеру, где соседом моим стал Коля Ивлюшкин, который тоже из солидарности со мной объявил голодовку.