Сергей Григорьянц - Тюремные записки

Защитник сперва задал короткий вопрос:

— Где и когда монтеры Иванов и Сидоров изучали древнееврейский язык — иврит?

— Мы его не изучали…

— Но мой подзащитный Иосиф Бегун — преподаватель иврита и в своих разговорах с гражданами Израиля использовал именно этот — государственный в Израиле язык.

Я провел мало что понимая недели две, периодически безуспешно пытаясь выяснить, почему меня держат одного.

Пятого февраля меня повели к начальнику тюрьмы Ахмадееву, который, не вставая из-за стола, объявил:

— Постановлением Верховного Совета, вы, Григорьянц, амнистированы.

— Но я не просил об амнистии (амнистия предусматривала признание своей вины).

— Ничего не знаю. С сегодняшнего дня вы свободны.

После чего меня отвели назад в тюремную камеру.

Тем не менее, я стал собирать свои нехитрые пожитки и два больших мешка с книгами. Выводя меня утром, Чашин сказал:

— Оставили бы книги нам.

Но «им» книги я оставлять не хотел, а в том, что они попадут в тюремную библиотеку, сильно сомневался. Посадили в привычный воронок вместе с Борей Грезиным. Боре тоже объявили, что он свободен, и, как выяснилось, он уже знал, что отправят его домой — в Ригу. В казанском аэропорту мы попрощались. Мои охранники — конвойный офицер со знаковой фамилией Кандалин (я не раз ее встречал в тюрьмах) — объявили мне, что билетов на самолет в Москву нет и я поеду поездом.

После всего, что творилось в Чистопольской тюрьме, мне очень не хотелось оставаться с охранниками одному в машине. Но выхода не было. Если не недоверие, то неприязнь у нас с охранниками была обоюдной. Я не был уверен, естественно, не показывая им этого, что доеду с ними один живым до Казани. Они же сами не могли понять, что же сейчас происходит в стране, что же будет дальше с ними, если таких как я досрочно и внезапно освобождают. Мы опять стали трястись по заснеженной дороге из казанского аэропорта в город, но вдруг на полпути воронок остановился. Из кабины вылез Кандалин, открыл дверь воронка и сказал мне и двум конвойным офицерам:

Мы возвращаемся в аэропорт.

Действительно, воронок разворачивается, опять трясемся по той же дороге. Опять вхожу в аэровокзал, Бори не видно, но почти в центре зала, к моему удивлению — Янис Барканс, о котором все последнее время я ничего не мог узнать. Посвежевший, немного поздоровевший. Рассказывает, что почти два месяца был в какой-то больнице на лечении. Дав нам недолго поговорить, ко мне опять подходят конвойные и опять объявляют, что в Москву нет билетов. Я отвечаю, что я свободный человек и на городской вокзал поеду не с ними, а на такси — немного денег у меня было. Они все тут же исчезают, и я вижу через окно, что чуть ли не десяток машин такси охранники заставляют уехать из аэропорта. Всё совершенно непонятно и отвратительно, но тем временем из телефона-автомата мне удается позвонить домой, в Москву. Подходит теща — Зоя Александровна. Говорит, что Тома (жена) в Генеральной прокуратуре, пытается выяснить, где я, что со мной, жив ли. Письма от меня опять не доходят месяцев пять, но ей нигде ничего не говорят. На самом деле жена была в калужском КГБ. Накануне ей позвонила Софья Васильевна и сказала, что если она может оказать на меня какое-то влияние, то чтобы постаралась меня убедить подписать все, что мне предложат. Калистратова уже знала о готовящемся освобождении, но Тома не поняла ничего и поехала к моим «кураторам».

В калужском КГБ царила явная растерянность. Никто не хотел брать на себя ответственность за разговор с Томой, возможно и сами плохо понимали, что происходит и очень боялись ошибиться. Наконец, кто-то сказал:

— Возможно, он уже в дороге.

Но Тома так и не поняла в дороге куда и что со мной.

А я в таком же недоумении еду опять в воронке в Казань. До вокзала доезжаем вполне благополучно. Конвойные делают последнюю доступную им пакость: берут у меня справку об освобождении, приносят билет, а я забываю забрать у них справку. Через минут двадцать спохватываюсь, но их уже след простыл. Я в сапогах, тюремном бушлате и шапке (почему-то меня не переодели в мою же одежду, в которой меня арестовали и она должна была где-то храниться) — вполне очевидно, что меня тут же задержат для проверки документов, которых у меня нет. Дежурный по вокзалу посылает меня куда-то в город, где они могут быть, а я, уже ничего не понимая, иду в противоположную сторону, где и натыкаюсь на двух моих конвоиров. Оказывается, что справка об освобождении — у третьего, и они, меня оставив, уходят его искать, находят и приносят мне справку.

В Москве никаких проблем не было. Меня тут же прописали, хотя военный билет во время многочисленных обысков где-то затерялся, а без него прописывать было не положено. В «Новом мире» сразу же заключили со мной договор на публикации написанных в эмиграции текстов Алексея Ремизова и какие-то статьи. Главное же — с утра до вечера у подъезда стояли машины иностранных корреспондентов и я по нескольку раз на дню давал интервью об освобождении политзаключенных в Советском Союзе. По сути дела, вся эта сенсационная кампания и сосредоточилась на моем освобождении. В Москву, кроме меня, вернулся из ссылки Сергей Ковалев, из пермской зоны — Юра Шиханович. По разным причинам они не хотели встречаться с журналистами. Софья Васильевна Калистратова, понимая рекламный характер для советских властей этой кампании, тоже считала это неправильным. Но я считал, что встречаться с журналистами необходимо. Сперва от Бори Грезина, а потом в Москве я уже знал, что всех соседей из чистопольской тюрьмы не освободили, а перевели в московские, по преимуществу, тюрьмы, где требуют от них признания своей вины и покаяния совсем в других, чем от меня формах. Что в эти же дни в Чистопольской тюрьме якобы повесился Бобыльков. Рассказавший мне об этом Виталий Мамедов — тоже бывший солдат, много лет потом работавший в «Гласности», отвозил родным Бобылькова его вещи и зная Бобылькова, не верил, что он мог повеситься и считал, что и его убили. Возможно Бобыльков в Чистопольской тюрьме был единственным среди диссидентов, беглецов и даже «изменников родине» кого власти не хотели, не считали возможным выпустить на волю, ну так что же — ради него одного содержать политическую тюрьму. В политических колониях тоже почти все продолжали сидеть по-прежнему. Из нескольких сотен политзаключенных были освобождены только десять. Я говорил об этом, о гибели Толи Марченко. И по тому, что вскоре началось активное противодействие моим рассказам, стало ясно, что делать это необходимо. Приехавший, якобы на похороны Даниэля, Синявский срочно опубликовал в «Литературной газете» статью о том, что самые счастливые свои годы он провел в лагере. Появившийся в Москве Лев Волохонский — человек с прочной репутацией стукача в политических зонах, устраивал с помощью Новодворской публичные свои выступления, где рассказывал, что протесты в политических зонах бывают лишь оттого, что не всегда компот на третье бывает достаточно сладким. Судорожно метавшийся в поисках займов Горбачев (чего мы тогда не понимали) то заявлял, что политзаключенных в СССР нет вообще, то говорил, что живут они, как на курорте. К тому же довольно скоро стало ясно, что западные представления об освобождении советских политзаключенных, воспринимаемом как появление новых политических лидеров (скажем, как Нельсона Манделы в Южной Африке) с действительностью ничего общего не имеют. В СССР — это всего лишь вынужденный экономическим банкротством рекламный шаг мало пока меняющихся властей, и об этом тоже надо было говорить. Далеко не всё еще было ясно, но уже многое, в том числе в ближайшем будущем — вполне очевидно.