Элита русской разведки. Дела этих людей составили бы честь любой разведке мира

Осенью 1952 года контрразведка оставила Филби в покое, который он сам называл вооруженным нейтралитетом. Действительно, поверить в то, что он развеял все подозрения, было бы просто непрофессионально. Но было вполне профессионально предположить, что ни у СИС, ни у МИ-5 не было достаточно веских улик, чтобы дать его делу судебный ход. Филби находился в подвешенном состоянии. Выходное пособие, которое он получил в СИС при увольнении, иссякло, и других источников дохода не предвиделось. Советская разведка соблюдала максимальную осторожность: любая неосторожная попытка контакта с Филби могла оказаться для него роковой. И все же в Лондон был направлен Юрий Иванович Модин, опытный разведчик, который ранее работал с «Кембриджской группой». На одной из публичных лекций Энтони Бланта, который в это время целиком посвятил себя искусству и был инспектором королевских галерей, он установил с ним контакт и передал деньги для Филби. Для Кима это было спасением, так как случайная работа, на которую он мог тогда рассчитывать, позволяла ему лишь перебиваться с хлеба на воду.

Положение «ни войны, ни мира» сохранялось до октября 1955 года, когда в британском парламенте министру иностранных дел был задан вопрос относительно «третьего человека», под которым после разоблачения Берджесса и Маклина подразумевался Ким Филби. Отвечая на этот вопрос, Гарольд Макмиллан публично снял какие-либо подозрения с Филби. После шумной и триумфальной пресс-конференции Ким был снова на коне. Его доброе имя было восстановлено. Ему был возвращен паспорт, и он намеревался поработать за рубежом. Это было разумным решением, так как, несомненно, английская контрразведка продолжала держать его в поле своего зрения. Любая информация о «старых грехах» Филби могла привести к его аресту. За границей это было совсем не просто сделать.

В сентябре 1956 года Ким уехал в Ливан, где стал работать ближневосточным корреспондентом сразу двух влиятельных изданий: газеты «Обсервер» и журнала «Экономист». Одновременно он возобновил работу на британскую разведку, а чуть позднее восстановил связь и с советской разведкой. Слава его отца, с которым он мог теперь видеться чаще, открывала ему двери, обычно закрытые для иностранцев. Его жизнь вошла в прежнее русло. Он женился на любимой и любящей его женщине, с ним был обожаемый им лисенок, он был принят в английском обществе. Только случавшиеся с ним все чаще погружения в виски позволяли бы предположить, что не все так ладно. Впрочем, в его кругу все пили помногу.

Колокол судьбы пробил в январе 1963 года. Из Лондона приехал представитель СИС и приватно сказал Филби, что они точно знают о его работе на советскую разведку. Некая Флора Соломон, которую Ким пытался безуспешно завербовать для работы на Советский Союз еще в 1940 году, теперь сообщила об этом в контрразведку. Представитель СИС предложил Филби без шума выехать в Лондон. Вместо этого Ким тайно сел на советское торговое судно и вскоре оказался в Москве.

1 июля 1963 года британское правительство заявило, что Ким Филби был советским агентом и «третьим человеком».

В 1965 году советское правительство наградило Филби орденом Красного Знамени.

Устраивая свою жизнь в Советском Союзе, Ким отказался от предложенных ему дачи и машины. Он ездил на метро и жил в обычной трехкомнатной квартире.

О. ЦАРЕВ

Турция. В 40-е, военные годы она совсем не походила на самый дешевый средиземноморский рай, привлекающий толпы туристов соотношением «цена — качество». Как писал в своих воспоминаниях один из сотрудников германской политической разведки, руководимой Шелленбергом, из этой страны «лучше всего была видна общая картина войны».

Вообще говоря, это была дыра. Черная дыра, постоянно пожиравшая значительную долю той невероятной энергии, с которой советская разведка боролась против спецслужб Третьего рейха. Всего за четыре дня до начала вторжений дивизий вермахта в Советский Союз Анкара и Берлин заключили пакт о дружбе и ненападении, и только слепой мог не узреть его направленности против СССР. Турецкий Генштаб получал директивы о разработке планов захвата советского Закавказья. Если бы в кошмарную от казавшейся безысходности осень 42-го вермахт прошел берегом Черного моря до Батуми, вступление Турции в войну на стороне Германии было бы неотвратимо. И это, возможно, стало бы катастрофой. Такова была цена. И она требовала высочайшего качества работы советских резидентур в Анкаре, Стамбуле и разведпункта в Карсе. Советские разведчики заткнули эту дыру, заслонили собой, как амбразуру.

В самое тяжелое время работой всех загранточек нашей разведки в Турции руководил Михаил Матвеевич Батурин. Видный советский разведчик, можем сказать мы сегодня. Но о нем не скажешь — известный. Уже хотя бы потому, что разведка долго не раскрывала имя своего главного резидента в Турции. Может, очередь никак не доходила до него, потому что он остался нераскрытым прежде всего для противника. Может, потому что его агентурный «задел» в Турции приносил нам пользу долгие годы — уже после его возвращения на Родину. А может, были и другие причины.

В поисках источников для публикации о Михаиле Батурине мы обнаружили самый важный из них в лице его сына Юрия — Героя России, заместителя командира отряда космонавтов Центра подготовки космонавтов имени Ю. А. Гагарина. Он видел мир отовсюду. И из Кремля, и из космоса. А сейчас перед ним открылась неизведанная галактика. Непознанная до сих пор, неизвестная даже самым близким людям, тайная сторона жизни профессионала разведки. Юрий Михайлович работал над книгой об отце. И наше обращение к нему было естественным. Уже хотя бы потому, что никто кроме него не сможет ответить: взять кого-то с собой в разведку и взять кого-то с собой в космический полет — насколько сопоставима при этом степень риска?

— Юрий Михайлович, а вы в детстве хвалились перед мальчишками работой отца?

— В возрасте восьми лет, безусловно, нет. Тогда я уже понимал, что можно говорить, а что — нет. Я вырос в ведомственном доме, где жило немало разведчиков. Ахмеров, к примеру. Они дружили с отцом. Жили и другие разведчики. И в нашей детской среде не было ничего необычного в том, что мы знали, где работают отцы. Хвастовства, конечно, хватало. Но только на уровне: а у моего отца сабля есть, а у моего — кортик, а кто-то даже пистолет видел… А вот такого, чтобы кто-то заявил, будто чей-то отец сделал больше всех, — такого просто не могло быть. Во-первых, потому что не только мы, но и сами отцы этого не должны были знать, такова уж специфика работы. А во-вторых, общая атмосфера — и тем более домашняя — приучала к тому, что об этом лучше не говорить.