Клод-Франсуа де Меневаль - Наполеон. Годы величия

Приезжая вечером в любое место, где ему предстояло провести ночь, император считал своим долгим прежде всего обустроить свою охраны и ту часть войск, которая следовала за ним. Он обычно не слезал с лошади и объезжал биваки вокруг своего дома, чтобы убедиться в том, что солдаты накормлены, между отдельными подразделениями налажена связь, одним словом, выполнял функции простого штабного офицера. Пока Наполеон отсутствовал, решая подобные проблемы, маршал Бертье, оставив императора заниматься его делами, торопился в отведенный ему дом, чтобы там получше устроиться.

Так получилось, что однажды император послал меня к маршалу Бертье — я не помню, зачем именно, — и я обнаружил его одного сидящим за столом в спальной комнате. Он обхватил голову руками, облокотившись на край стола. Маршал поднял на меня глаза, блестевшие от слез. Когда я спросил его, чем он огорчен, то он разразился горькими жалобами по поводу своего несчастного существования. «Что хорошего в том, — заявил он, — что меня обеспечили доходом в 1 500 000 франков в год, сделали хозяином великолепного особняка в Париже и замечательного поместья, и все это ради того, чтобы причинять мне танталовы муки. От всей этой работы я умру здесь. Простой рядовой солдат чувствует себя гораздо более счастливым, чем я». Затем, вытирая глаза рукой, продолжал: «Что там еще стряслось? Я должен послать за Саламоном и Ледюком». Это были его секретари.

Конечно, я принял все меры предосторожности, чтобы не передавать этих слов императору, который, между прочим, и так все хорошо знал. Наполеон был очень привязан к Бертье, несмотря на все его недостатки. Он был связан с маршалом сильными узами — узами привычки.

Позднее Наполеон очень сожалел об отсутствии своего старого товарища по оружию — не из-за качеств, которыми маршал Бертье более не обладал, а потому, что долго пользовался его услугами, к которым привык, оставаясь во власти иллюзий прошлого. Более способный начальник штаба, возможно, принес бы Наполеону гораздо больше пользы, но никто, в его глазах, не смог бы заменить Бертье, который когда-то начинал вместе с ним и который никогда не покидал его. Возникшее в удачливые для Наполеона времена, это суеверное доверие вызывало у него чувство уверенности, более иллюзорное, чем реальное. Я слышал, как Наполеон говорил, что он подобрал Бертье, когда тот был «гусенком», а затем превратил его в орла. И следует признать, что Наполеон хорошо знал человека, которого сделал князем Ваграмским.

Есть люди, которых не убеждает удивительная гениальность, воплощенная в имени Наполеона…

Но ведь Бертье, Талейран, многие другие никогда не отдавали приказа, никогда не писали депеши, которые бы не были продиктованы Наполеоном. Наполеон был не только инициатором идеи, он брал на себя ее подробную разработку.

Я не хочу сказать, что он был прав, стремясь, таким образом, делать все сам; но сверхчеловеческая активность его гения очевидна. В жизни ему было суждено организовывать и создавать, и он со всей тщательностью делал то, что уготовила ему его участь: писал депеши самого разного рода, давал указания для выполнения заданий в самых различных областях деятельности — военной, административной, финансовой, литературной, набрасывал проекты нот, которые его послы вручали правительствам тех стран, где они были аккредитованы, и так далее, и так далее, — все писалось им; казалось, все это он делал играючи, без какого-либо видимого умственного напряжения. Действуя таким образом, Наполеон прославлял тех людей, которых держал на службе, поскольку казалось, что все замышлялось и все претворялось в жизнь этими людьми, в то время как на самом деле все делалось только им.

Покинув Вильно 18 июля, император надеялся вынудить Барклая де Толли, русского генерала, принять участие в крупном сражении. Наполеон устал от бесполезного преследования армии, чей командующий не мог решиться вступить с ним в бой.

Когда мы прибыли в Витебск, за границей распространились слухи, что император довольствуется тем, что задержится в этом городе, чтобы организовать снабжение армии необходимыми средствами к существованию, и отложит на следующий год исполнение своих грандиозных замыслов в отношении России. Я не могу с полной гарантией сказать, каковы были его сокровенные мысли по этому поводу, но могу подтвердить то, что, находясь в соседней комнате, однажды слышал, как он говорил королю Иоахиму, что первая военная кампания в России завершилась и что на следующий год он будет в Москве, а через год в Санкт-Петербурге, и что вся война с Россией будет продолжаться три года.

Во время нашего пребывания в Витебске стояла такая невыносимая жара, что император чувствовал себя совершенно измученным и не переставая жаловался на это. Я никогда и ни при каких обстоятельствах не видел, чтобы его так угнетала тяжесть собственной одежды. В своей комнате он почти не надевал мундира и часто, обессиленный, валился на кровать, чтобы отдохнуть. Этот факт могут подтвердить многие люди, поскольку он в таком виде часто принимал высших офицеров, хотя в его правилах было всегда появляться перед ними в мундире.

Тем не менее жара, которая отрицательно сказывалась на его физическом состоянии, не влияла на его способность мыслить. Но те же люди, положение которых позволяло им лучше других знать характер императора, не могли не заметить, что источником его весьма мучительных раздумий в Витебске была неопределенность в принятии решений: оставаться ли в Польше или без промедления двинуться дальше в глубь России. Пока он колебался, выбирая одно из этих решений, он почти всегда пребывал в мрачном настроении и отличался крайней молчаливостью.

В этом состоянии нерешительности предпочтение императора в выборе между временной передышкой и началом активных действий не вызывало сомнений. И в конце совещания, в ходе которого, как говорили, его величеству пришлось столкнуться с сильным противодействием его плану, было принято решение о том, что нам придется двинуться вперед и начать наступление на Москву, от которой нас отделяло расстояние в двадцать дней походного марша. Среди тех, кто особенно горячо выступал против немедленного марша на Москву, назывались имена генерала Коленкура и генерала Мутона, а я лично могу подтвердить в качестве несомненного факта, что обер-гофмаршал двора Дюрок неоднократно пытался отговорить императора от осуществления этого проекта. Но все его попытки, натолкнувшись на волю императора, оказались бесполезными.

Мы шли по направлению к Смоленску. Русские только что эвакуировали его, после того как сильно разграбили город и сожгли большинство складов. Мы вошли в город при свете пламени пожаров, но они были ничто по сравнению с тем, что ожидало нас в Москве. В Смоленске я обратил внимание на два здания, которые показались мне исключительно красивыми: кафедральный собор и епископальный дворец, занимавший территорию, которая сама по себе представляла настоящий город.