Федор Толстой - Записки графа Федора Петровича Толстого

В войну с французами в 1807 году [224]брат мой Константин Петрович был в десанте на одном корабле с полковником конного полка, бывшим берейтором в Пскопском драгунском полку. Узнав фамилию брата, [тот] спрашивал его, не знает ли он, не родня ли ему молоденькой по двенадцатому году граф Толстой, бывший в последнюю польскую конфедерацию в Пскопском драгунском полку с дядею Петром Александровичем Толстым, командовавшим этим полком. Узнав, что я его родной брат, он очень интересовался знать все обо мне, потому что он очень любил меня. Он говорил брату о необыкновенной моей смелости на коне и что я, несмотря на такие молодые лета, уже ездил верхом как хороший ездок, рассказывал брату все мои проделки на лошадях, рассказывал и то, что я на лошади, перекрестясь, пускался, не задумываясь, на все, что он приказывал, и на что большие и давно в полку служащие кадеты никак не решались. Он говорил брату, что меня назвали в полку «головорезом на коне».

В это время в Ошмянах я проводил время, как и прежде: читал псалтырь старухе Александре [225]Борисовне Апраксиной, рисовал, ходил к камердинеру Булонью, как говорилось всеми, учиться по-французски; только я не знал, чему меня учил камердинер, а он не знал, чему учил меня. Остальное время я проводил на лошади. Меня посылали то на фланкерские учения [226]гусар, то на скачки и на полковые учения; ездил с Петром Александровичем на охоту за зайцами, как я уже сказал, только для одной верховой езды.

В полку майора Нотгафта была прекрасивая лошадь, смесь английской с арабским жеребцом. Окроме хороших статей, главное ее достоинство состояло в быстроте скачки и легкости, с которою она перепрыгивала высокие заборы и широкие рвы. Майор Нотгафт сам на ней не ездил, потому что, будучи очень большого росту, был чрезвычайно толст. Он в это время давал иногда мне на ней ездить, и я был влюблен в эту лошадь. Просить дядю, чтобы он ее мне купил, я не мог, потому что у меня уже была верховая лошадь в Полоцке.

Однажды, сидя у открытого окна против Анны [227]Борисовны, читал [я], разумеется, с ужасною скукою псалтырь, тем более, что в это время дядя собирался ехать в лагерь на ученье. Проезжая мимо окна, где я сидел, дразня меня всегда «Анны Борисьниным послушником», он сказал мне, смеясь: «Ты, видно, хочешь быть лучше дьячком [228], нежели конным офицером. А я бы на твоем месте кинул бы псалтырь, выскочил в окно и прискакал бы в лагерь». Сам поехал далее, но мне довольно было этого — я исполнил это: потихоньку положил псалтырь на стул и мгновенно выпрыгнул из окна, хотя оно было от земли аршина на четыре; побежал на конюшню, велел оседлать себе лошадь и поскакал во весь карьер в лагерь, и явился к дяде с объявлением, что хочу быть офицером, а не дьячком. Петру Александровичу понравилась моя проделка, и он, зная, как мне понравилась лошадь Нотгафта, купил ее мне за четверку лошадей из ремонта, а верховую лошадь, что у меня была в Полоцке, велел отдать племяннику Дуве. Вскоре после этого я опять был отправлен в Полоцк продолжать учение у иезуитов, куда была приведена и новая моя лошадь.

В Полоцке я жил по-прежнему — ходил учиться к иезуитам, к пастору учиться немецкому языку, ездил верхом, танцевал на балах. А на контракты съезжалось много окрестных помещиков, семейных и холостых, между которыми были и богатые, и потому в это время всегда живут в Полоцке еще веселее, окроме балов устраиваются катанья в экипажах и шлюпках, делаются partie de plaisire и другие увеселения, на которых и я принимал деятельное участие.

Богаче всех из приехавших на контракты был пан Глазко, приведший с собою несколько лошадей в разных экипажах для катаний и верховых — для скачек. Он был небольшого росту, сутуловат, с заметно большим носом, далеко не красив, но думавший очень много о своей красоте и любезности с прекрасным полом, что его делало очень смешным и давало повод, а особливо молоденьким девицам, его порядочно дурачить. Играя на скрипке более плохо, нежели хорошо, он на музыкальных вечерах всегда играл какую-нибудь весьма незначительную пиесу в полном убеждении, что все удивлены его искусством. Оно было очень натурально при самолюбии Глазки, принимавшего за чистую монету громкие рукоплескания дам и девиц, производимые для смеха. Глазко был cavalie de bataille [229]нежного пола на всех увеселениях.

На трех конских скачках, которые в это время были, в действии находилось четыре лошади: одна Глазкина, три лошади других господ и моя красавица Лыска (так звали эту лошадь), которая уже была известна всем в Полоцке за необыкновенного скакуна и прыгуна. Я на ней обскакал всех лошадей и доехал до цели за несколько минут до первой, после меня прискакавшей. И на всех трех скачках (в каждую скачку у Глазко были разные лошади, а у других — все те же) меня больше всего радовала обскачка лошадей Глазко. Они были лучшие изо всех других, а особливо на последней скачке [лошадь], прискакавшая к цели через две с половиною минуты после меня. Окроме удовольствия обскакать хорошую и дорогую лошадь, меня забавляла злость Глазко, он выходил из себя и говорил: «Я застрелю лошадь этого мальчика». Я и без того всегда, где только мог, подшучивал над ним; и с помощью моих товарищей я бесил его разным манером и на гуляньях, и на балах.

Я думаю, не прошло и двух лет, после того как я приехал во второй раз в Полоцк, как пришло известие о кончине императрицы и о восшествии на престол Павла I, и не более полутора недель, как я получил приказание от дяди возвратиться в Ошмяны, Как мне не было весело жить в Полоцке, я выехал из него без особенно большой горести, хотя очень жалел, что расстаюсь с патером Грубером, которого одного я искренне любил изо всех иезуитов. Мне жаль было и моих товарищей, а особливо Лопатиных, с которыми более всех я был дружен. К старику Дуве я не имел никакой привязанности и потому расстался с ним весьма спокойно.

Но коли что стоило мне горьких и продолжительных слез, так это то, что я должен был расставаться с моей лошадью, которую любил больше всего, и она была необыкновенно ко мне привязана, она не позволяла никому, кроме меня, на себя садиться, а если кому и случалось на нее садиться, то она немедленно его сбрасывала с себя, а когда приходил к ней садиться [я], то стояла совершенно смирно. Она ходила и бегала за мною как собака. Когда случалось, что она, водимая через площадь на водопой, вырывалась у драгуна, и поймать ее было невозможно, так стоило только мне явиться на площадь и позвать ее, как она тотчас прибегала и останавливалась, и терлась об меня головою, и без всякого сопротивления давала себя взять и передать конюху. Она играла со мною — если я ее пощекочу у конца гривы, где она была щекотлива, и побегу от нее, она пускалась за мною, догоняла и хватала легко зубами за рукав или куртку и теребила. Мог ли я не любить от всей души такую лошадь? За то я ее и баловал. Она любила сахар, и [я] ей его приносил два раза в день, а иногда и чаще, любила сладкие яблоки, и я давал ей их. Расставание с этой лошадью еще более было для меня грустным, [потому] что [я] должен был по приказанию Петра Александровича подарить ее племяннику Дуве, которого я (и все) терпеть не могли и презирали и который, будучи дрянным ездоком, никогда не осмелится на нее сесть и [мне оставалось только надеяться], что она будет продана человеку, который будет уметь с ней обходиться и ценить ее достоинства.