Федор Толстой - Записки графа Федора Петровича Толстого

В этот самый год Петром Александровичем при покровительстве графа Николая Ивановича Салтыкова было сделано вместе с другими представлениями по гвардии и представление в выпуск и из сержантов Преображенского полка в капитаны армии и определении моем в Псковской драгунский полк, а через год граф Салтыков брал бы меня к себе в флигель-адъютанты [230], и я по четырнадцатому году был бы примьер-майором. Вот что делалось в военной службе при императрице Екатерине II. Но мне судьба не судила воспользоваться этим злоупотреблением.

По приезде моем в Ошмяны в скором времени Петр Александрович должен был сдать свой полк, из которого было сформировано три конных полка, по пяти эскадронов, и ехать в Петербург, но он, будучи племянником графа Салтыкова, нисколько не потерял своего покровительства, потому что Николай Иванович как воспитатель императора Павла I был очень любим и уважаем сим монархом.

Приехав в Петербург часу в шестом, я был тотчас отправлен к родителям в Семеновской полк, в дом купца Сиренкова, где после, при императоре Александре I, был помещен С.-Петербургский университет. Дома была только матушка с старшим моим братом и меньшою сестрою и братом. Батюшка был под арестом, как и многие во время восшествия Павла Петровича на престол.

Радость встречи с родителями, с братьями, сестрою сильно чувствуется, но описываться не может. Какими бы словами я ни выражал ее, все [же] не в состоянии был бы высказать, что ощущал. Также с большою радостию встретил [я] старшую нашу сестру, [бывшую] замужем за Шишковым; старушку нянюшку, ходившую за всеми нами, которую я очень любил и которая любила меня чуть ли не более всех других. Ее необыкновенная привязанность к родителям и ко всему нашему семейству заставляла Матрену (так ее называли) почитать другом нашего семейства. С такою же любовию и радостию я обнимал и всех наших старых слуг и женщин, служивших родителям. Как ни был я счастлив, живучи в Ошмянах и Полотске, где мне были доставляемы удовольствия, которых я уже никак не мог иметь у родителей, как верховая езда, которую я так любил, и санные катания, правя тройкою, но я скоро забыл их в нежных, горячих объятиях родителей и дружбе и ласках сестры и братьев.

С родителями жил, окроме сестры и меньшого брата Петруши, только старший брат Александр, служивший подпорутчиком в лейб-гвардии Семеновскому полку, а второй брат по нем Владимир, выпущенный из Сухопутного корпусу в Кексгольмский полк, жил на Васильевском острову, где стоял его полк; а третий брат Константин, тоже выпущенный из Сухопутного корпусу в… [231]полк, стоял в Вильманстранде [232]. На другой день я увидел брата, который много возмужал и вырос против того, как я его оставил, уехав в Польшу, в красивом, богатом легком мундире светло-зеленого цвета, обшитом золотым галуном и сшитом по талье, в красиво сложенной шляпе, тоже обложенной золотым галуном. [А теперь он был] в широком неуклюжем темно-зеленого цвета кафтане, вплоть до пояса застегнутом, с широкими фалдами, спереди весьма немного скошенными в стороны, со стоячим голубым узеньким воротником, с широкими рукавами одного цвета с воротником и также, как и на воротнике, с двумя вышитыми золотом петлицами в виде цифры осьми с несколькими маленькими листочками на одном конце, в белых суконных штанах и в черных суконных щиблетах выше колен, застегнутых с боков часто маленькими медными пуговицами, в весьма некрасивой уродливой треугольной шляпе с огромною золотою петлицею, с большою остроконечною восьмиугольною звездою к концу, где пуговка, а вверху петлицы, где в прежней гвардейской шляпе был красивый бант из белой атласной ленты о четырех петлях с двумя концами, [и] на концах (мелкими зубцами обстриженных) была сделана круглая розаса [233]из черной тесьмы с оранжевыми узкими полосками в три четверти вершка [234]ширины; а вместо белого султана торчала неуклюжая небольшая серебряная кисть, воткнутая вверх концами с двумя короткими пуклями, одна за другою на обоих висках; а сзади от самого затылка шла длинная коса, свитая черною лентою. Шпага на нем была надета не сбоку, как всегда я видел, а совсем сзади, и эфес, которой с серебряным темляком [выглядывал] из левой задней фалды. Я не мог [не] расхохотаться над этим смешным костюмом. Сначала мне пришло в голову, что брат для смеху так нарядился, но это был форменный мундир гвардейского полка. Еще больше я удивился и насмешило меня, когда брат сверх этого широкого мундира стал надевать точно такой мундир. Я не мог понять, зачем это; мне растолковали, что первое его одеяние был мундир, а второе, называемое юберрок, был сюртук, надеваемый, когда была холодная погода. Брат шел в этот день куда-то в караул; на руках у него были белые перчатки с большими раструбами, как у нонешних конных. В правой руке у него было оружие в роде старинного бердыша [235]и называемое ешпантом [236]. Долго я не мог привыкнуть к этому одеянию и не смеяться при встрече с братом в мундире.

В этот день после обеда матушка меня с сестрою и меньшим братом привезла на гобвахту Зимнего дворца, где, как генерального чина, содержался батюшка. Тут же содержались два брата — генералы князья Горчаковы [237]и атаман донских казаков граф Платов [238]. Меня довольно часто возили к батюшке. Горчаковы и Платов меня очень полюбили. Весна была ранняя и очень теплая, и скоро сделалось сухо, и меня отправили пешком к батюшке со старым слугою нашим Осипом. Я был одет, как ходил в Польше — в курточке и шароварах, без галстука, с распущенными волосами в локонах и круглой шляпе. Войдя в Гороховую улицу, я был остановлен полицейским офицером, который, спросив мою фамилию, сказал: «Пойдите домой и переоденьтесь». Я отвечал, что я не хочу идти домой, а хочу идти к батюшке. И что он ни говорил, я настаивал на своем и не воротился домой. Тогда он, видя, что со мной не сговориться, обратился к Осипу и объяснил ему, что государь, несмотря на лета, запретил носить куртки и шаровары, ходить без галстука и носить круглые шляпы. Тогда Осип повел меня домой. На другой день надели на меня сделанные из шароваров короткие штаны, вместо куртки — что-то вроде французского кафтанчика со стоячим воротником, надели высокие сапоги с обрубленными носками, повязали галстук; у круглой моей шляпы поля с трех сторон пришили к тулье, которая более полувершка выходила выше полей, чтобы сделать ее похожею на треугольную. Я не мог удержаться от смеха, смотря на брата в гатчинском мундире [239], а увидев себя в уродском костюме, не мог удержаться, чтобы не заплакать.

Раз, бывши у батюшки, услышали мы, что пришел к гобвахте Аракчеев [240], игравший такую важную роль при Павле I и известный по своей ужасной жестокости. Я подошел к окну, чтобы увидеть этого человека. Он пришел, приведя с собою Преображенского унтер-офицера, который по оплошности не успел вовремя отдать ему должной по форме чести. Он поставил его перед фронтом караула, вышедшего к нему для отдания чести, вызвал двух ефрейторов и приказал бить его палками. Увидев это, я со слезами бросился от окна и убежал на набережную дворца, чтобы мне не слыхать стонов и просьб несчастного о помиловании. Но у этого человека помилований не существует. Он его бил, как говорили караульные офицеры, чрезвычайно долго, и когда он стал ослабевать от побоев, то он велел другим ефрейторам его держать. Наконец, он потерял совсем чувства и замертво упал, и тогда, дав ему, лежащему, несколько ударов, приказал свезти его в ближайший лазарет, где он через два часа умер. Но это не первая и не последняя жертва его варварской души. И вот какой изверг [был] другом и первым любимцем Павла Петровича.