Федор Толстой - Записки графа Федора Петровича Толстого

В той же улице, где жили мы, через два или три дома жил весьма замечательный человек, господин Радищев, возвращенный Павлом I-м из ссылки в Сибирь, куда он был сослан Екатериною И за написанную им книгу под заглавием «Путешествие из Петербурга в Москву», где он выставил все ее ошибки по управлению государством и все ее скандалёзные проделки. Павел Петрович, ненавидевший свою мать, возвратил его в Петербург и поручил ему писать проект сочинения законов, который он вскоре и представил его величеству. В этом проекте чуть ли не в самом первом параграфе он сказал, что там, где существуют именные указы, не могут существовать законы. Павел Петрович приказал ему сказать, чтобы он вспомнил, что он недавно возвращен из Сибири. Это так перепугало Радищева, что он в тот же день, как ему были сообщены слова государя, в вечеру принял яду и в ночь умер [241]оставив жену с малолетними детьми. Старший его сын был определен в Морской корпус [242].

Когда Павел I-й вошел на престол, то все, кто имели только возможность существовать без службы, вышли из гвардейских полков в отставку. Он, не любя дворянство и считая его своим врагом, посадил на их места безграмотных глупых офицеров его гатчинского баталиона, вышедших из простых солдат. Немногие оставшиеся в службе из екатерининской гвардии презирали их и никак не сходились с ними. Даже между ними название «гатчинским офицером» было бранным словом наравне с «невежею» и «пошлым безграмотным дураком». Государь, переведя гатчинских офицеров в гвардию, [давал] каждому прапорщику по 100 и 150 душ крестьян, а там — по чинам — двести, триста и далее; капитаны получили по 500 душ, а полковник — по тысяче душ. Приближенных своих, как брадобрей его величества Кутайцов [243]с огромным богатством получил титло графа [244]и Андреевскую ленту [245]. Лопухин, дочь которого была главной любовницей Павла [246]в честь которой, когда был готов Михайловский замок [247], он приказал его выкрасить по цвету ее шведской перчатки [248], построил в честь ее 100-пушечный корабль и назвал ее именем, [что] в переводе на греческий язык [означает] благодать. Немудрено, что тогда многие полагали, [что] Павел Петрович не совершенно в полном уме. И как иначе понимать подобные приказания срывать круглые шляпы с головы у ходящих по улице, приказания снимать шляпы, проходя дворцы его величества, несмотря ни на холод, ни на дождь, а при встрече на улице с царем, когда он объезжает, останавливаться, выходить из карет и всех других экипажей на улицу, несмотря ни на грязь, ни на снег, ни на слякоть, сбрасывать с себя на мостовую шинель, шубу и всякое верхнее платье и кланяться в пояс, и пешим также. И не одним мужчинам, и дамы обязаны были тоже выходить из экипажей на улицу, сбрасывать с себя на мостовую салопы, шубы — шел ли в то время снег, дождь или была бы сильная вьюга, ехали ли они разряженные на званый парадный обед или на бал — и, стоя в тоненьких шелковых башмачках в грязи или снегу, делать низкие реверансы его императорскому величеству. И не только лакеи, но и кучера, и форейторы [249]должны были также снимать шляпы. В разсуждение не бралось, что кучера, снимая шляпы и шапки, должны были держать вожжи в одной руке, а лошади, почуя слабое управление, могли броситься в сторону, могли и понести, изувечить барыню или барина, ехавшего в экипаже, и передавить не одного, попавшегося на дороге. После половины своего царствования он сжалился над дамами и дозволил им, выходя из карет, не сходить на улицу, а останавливаться на последней ступеньке откидной лесенки кареты. За неисполнение этого приказания взыскивалось строго, и говорят, что не один за это уехал и в Сибирь.

Что тут мудреного, когда все четырехгодовое царствование состояло почти в одних только арестах, выключках из службы и ссылках в Сибирь. Он раз, прогневавшись на ученье на конногвардейский полк, прямо с ученья скомандовал всему полку со всеми офицерами: «Марш в Сибирь», — и полк немедленно вышел из городу, как был на ученье. Кажется, уже на другой день полк был вернут в казармы [250].

Брат мой полюбил фрунтовую [251]службу и в короткое время изучил все гатчинские строевые ученья и скоро был замечен Павлом как отличный офицер; и в продолжение первых трех лет его царствования не был ни разу арестован, тогда как не только старые гвардейские офицеры, но и гатчинские, переведенные в гвардию, были по нескольку раз арестованы.

И офицеры гвардии говорили: «Толстой — не офицер, потому что не был ни разу арестован». В последний же год и он попался под арест. Это было зимой на вахт-параде [252]. Когда государь проходил по фрунту, брат, делая ему честь ешпантоном, как-то поворотил поперечный рожек ешпантона не в ту сторону, которую должно по форме. Увидев это, император закричал: «Как такой отличный офицер мог сделать такую ужасную ошибку! Арестовать его и посадить в крепость». Брат находившимся тут своим офицерам сказал: «За то, что он меня арестовал, я сделаю его моим камердинером». Надобно сказать, что брат был такого характера, что ничто не могло его испугать или расстроить, все он обращал в шутку и любил при всяком удобном случае подшутить над другим, чтобы посмешить, к чему имел необыкновенную способность. Несмотря на это, он был очень любим в полку, потому что подшучивал не зло, а смешно и остро. Всегдашние его cavalie de batally [253]были гатчинские офицеры.

Когда по приказанию Павла Петровича прибежал к нему дежурный флигель-адъютант, чтобы исполнить повеление, брат не дал ему шпаги и, оттолкнув его, пошел строевым тихим шагом с ешпантоном в руках прямо к царю и остановился перед ним во фрунт, вытянул руку с темпом и подал ему ешпантон. К удивлению всех Павел Петрович, не говоря ни слова, пресерьезно взял ешпантон. Брат отстегнул знак и подал ему. Он взял. Брат развязал шарф и также подал ему, и шарф также молча был взят царем, как и шпага, и отдано было все стоявшим за ним генерал-адъютантам; после чего брат, сделав направо кругом, пошел к полку тем же строевым шагом, каким пришел к нему. Вероятно, государь принял эту фарсу за отличное знание службы. Вот еще случай, доказывающий, что Павел Петрович считал его за самого исправного офицера. Раз стоял брат в карауле на гауптвахте Царицынского луга у канавки Летнего сада недалеко от угла Рибасова дома, что теперь дом принца Ольденбургского. У него под караулом содержался какой-то комиссариатский чиновник, осужденный на лишение чинов, дворянства и ссылки в Сибирь на вечную каторжную работу. И сентенция [254]ему была уже прочтена и исполнение было отложено до другого дня. Но он не дождался этого и в вечеру, когда стало темно (это было осенью), успел потихоньку выйти из караульной так, что никто из солдат не заметил и, спустясь к самой воде канавки, перерезал бритвою себе горло и упал в воду. На шум прибежали солдаты и вынули его из канавы мертвого. Батюшка был тот же час об этом уведомлен. Можно себе представить, в какое горе и огорчение ввергнуло наших родителей это несчастье. Батюшка тотчас поехал к коменданту города полковнику Свечину [255], с которым был знаком. «Я сделаю все, что могу. Буду говорить в пользу Вашего сына, но скажу Вам, что все, что можно ожидать лучшего, если государь будет в хорошем расположении духа, так это только то, что его разжалуют в солдаты». Вся ночь прошла у нас в слезах. На другой день часу в одиннадцатом полученная записка от Свечина всех чрезвычайно обрадовала и удивила, в которой он писал: «Сего дни поутру, представив рапортички по городу о караулах, я дожидался, когда он прочтет рапортичку об случившемся в караульной Царицына луга, и, если можно будет, сказать в пользу Вашего сына. Но государь, прочтя рапортичку, сказал: «В карауле был граф Толстой?» — «Да, Ваше величество, — отвечал я, — славный офицер. Это несчастие, оно могло бы случиться и со мною». «Оставить это так и не арестовывать его»». Часу в первом или втором, сменясь с караула, явился и брат без малейшего наказания. Только наследник Александр Павлович [256]бывший шефом Семеновского полка, приказал его арестовать домашним арестом на три недели.