Федор Толстой - Записки графа Федора Петровича Толстого

Вследствие своих односторонних способностей по художеству, уму и ловкости [он] скоро вошел в моду между молодыми военными. Как ему ни хотелось, но Совет Академии не давал ему звания академика. Я его также очень любил и сожалел, что он не будет сурьезным художником ]

[В] 1809 году я был избран в почетные члены Академии художеств, 25-ти лет, в чине отставного флота лейтенанта, за выставляемые мною на академических выставках мои работы. Тогда как [не было] ни одного из почетных членов Академии художеств, которому не было бы за пятьдесят лет и [который] не был бы в больших чинах, [ потому что в это звание выбирали из знатных людей, приносящих пользу художеству, тем страннее [было] мое избрание в почетные члены].

Большая часть старых академических профессоров молодых художников не жалуют и, преимущественно, как я выше уже сказал, вольноприходящих в Академию. [ Военный ] чин мой также заставил [ их ] много говорить, — а Мартоса более других, — как мог президент предложить флотского лейтенанта в почетные члены, а не в академики.

Вскоре по избрании моем в почетные члены Академии художеств я женился, с позволения батюшки, на бедной, благородной и очень доброй девушке по фамилии Дудиной, хорошо образованной и очень любящей русскую литературу [524].

Женясь, я переехал жить в дом матери моей жены [525]которой тяжело было расстаться с ее матушкой, для чего я и нанял половину небольшого деревянного дома, которая отдавалась моею тещею внаймы (на Васильевском острову, в 14-й линии) [526], и завел у себя по воскресеньям дни, в которые по вечерам собирается у меня очень небольшое число приятелей, но зато очень умных, истинно образованных (а не таких, как вся наша молодая аристократия, воспитанная только для салонных паркетов и салонной болтовни), любящих свое отечество, беспрестанно занимающихся науками, чтобы быть ему полезными. В числе этих постоянных наших посетителей большею частью — молодые литераторы и поэты [527].

Из близких моих родных бывал у меня еще двоюродный брат, которого я очень любил, и он меня, когда жил с родителями, несмотря на то, что мы совершенно разных характеров, — я тихого нраву, люблю занятия, а он — с очень умною, но ужасною головою, первый статейный повеса и дуэлист, почти не выходит из-под ареста. А со всем этим — как это соединить? — он чрезвычайно добр, готов отдать последнюю копейку бедному, честен — не обманет, не солжет, а тут же обыграет вас до нитки в карты — сколько у него было из-за карт дуэлей! Но его [сейчас] здесь нет [528].

Остальные же родные вооружены против меня, а особливо пожилые, за то, что я избрал для моего служения отечеству неблагородную дорогу художника, в чем меня многие из знатных фамилий тоже обвиняют, говоря, что я этим поступком бесчещу мою фамилию. Вот суждения высшего круга! А особливо когда я еще до женитьбы моей отказался принять звание камер-юнкера [529], которое мне предлагал брат Петра Александровича, обер-гофмаршал царского двора [530], по весьма основательным причинам. Во-первых, для занятия этого звания надо иметь очень порядочное состояние, а у меня нет никакого. Во-вторых, оно заставило бы меня нести пустую придворную полулакейскую должность на парадных придворных выходах, официальных обедах и балах, к чему я ни по душе, ни по рассудку не родился. Да и эта обязанность отнимала бы у меня большую часть времени, посвященного мною на свое образование и на изучение художеств, которым я определил себя на службу и которых ни за что не оставлю, и всего менее за золотошитую богатую придворную ливрею камер-юнкеров.

А главная причина моего отказа от предложенного мне звания есть та, что, [как] я полагаю, всякой честный благородных чувств человек должен добиваться чинов и наград своим собственным трудом, а не получать их протекциею случайных господ, которые нередко по своим прихотям или по просьбам друзей и приятельниц покровительствуют и пролагают дорогу к возвышению и наградам ничтожным, ни к чему не способным людям. И сколько у нас таких выскочек [по] протекции, занимающих и очень значительные места, в которых требуется, окроме основательного знания дела, им порученного, правдивого исполнения своей обязанности, неутомимой деятельности, как на всякой службе отечеству, еще и тонкая прозорливость ума, далеко не отличающихся ни в том, ни в другом! Сколько у нас было и есть губернаторов, вовсе не приготовленных ни наукою, ни опытностию к этим важным в государстве должностям, от которых зависит благосостояние стольких мильонов людей, а особливо из военных, которые, воспитываясь в военных заведениях и проведя в молодости время в занятиях по фрунтовой службе, не изучали и не могли изучать наук, необходимых для гражданской службы, и приобресть должных сведений и рутины. А многие удивляются, что в России внутренние дела [идут] плохо. Сколько у нас теперь военных генералов губернаторами! У нас, как видно, вполне убеждены не только определяющие, но и сами определенные, что с получением еполет с толстой бахромою приобретаются всевозможные знания и способности, и отважно принимают на себя управление должностями, к которым никогда не готовились и не знают. А казалось бы, честь запрещает принимать обязанность, с которой вовсе не знакомы. Надо ждать, придет же когда-нибудь время и для России, когда в ней будут служить верою и правдою на пользу дорогого отечества — не по чинам и по протекциям, а по личным способностям и знаниям дела, для которого поставлены.

Обвинения на меня сыплются отовсюду. Не только что почти все наши родные (окроме моих родителей), но даже и большая часть посторонних нам господ вооружилась против меня за то, что я первый из дворянской фамилии, имеющей самые короткие связи с многими вельможами, могущими мне доставить хорошую протекцию, и имея титул графа, избрал для своей деятельности дорогу художников. И везде говорят, что я, унизив себя до такой степени, наношу бесчестие не только своей фамилии, но и всему дворянскому сословию.

А из родных нашелся и такой, с позолоченным ключом назади [531], глупо промотавший два огромных имения, который написал в Москву к батюшке, что я, вероятно, сошел с ума — отказался от камер-юнкерского звания, оставил всех родных и дома хороших знакомых, связался с какими-то немецкими и русскими профессорами и провожу с ними все время.

Жалкие пустые люди не понимают пользы, которую я от их сообщества приобретаю для моего образования, которого ищу достигнуть.

В удостоверение моего сумасшествия этот, ничему не учившийся чванливый пустой человек написал батюшке, что я хожу везде в детской суконной горохового цвету курточке, в белых канифасных [532]широварчиках и в башмаках, без галстука, с отложным воротником от сорочки, с распущенными кругом головы длинными в локонах волосами.