Стефан Кеневич - Иоахим Лелевель

Дипломатией Национального правительства руководил князь Адам Чарторыский. Единственный шанс восстания он видел в получении Польшей помощи извне, причем не от далекой Франции, а от соседней Австрии. Несколько раз через доверенных агентов Чарторыский выступал с предложением польской короны для одного из габсбургских эрцгерцогов взамен за военную помощь против России. И эти расчеты также были иллюзорны. Венское правительство, разумеется, могло испытывать удовлетворение в связи с ноябрьским восстанием, поскольку оно сковывало Россию, с которой Австрия конкурировала на Балканах. Однако, с другой стороны, стремление Польши к независимости было по своей сути революционным движением, которое угрожало Габсбургской монархии. В Вене, может быть, и ничего не имели против того, чтобы восстание продолжалось, но, наверное, не желали его победы.

Свои дипломатические шаги Чарторыский предпринимал самостоятельно, стараясь особенно скрыть их от Лелевеля. Дело было не только в том, что он подозревал Лелевеля в ведении двойной игры, в антиправительственных заговорах. Он должен был отдавать себе отчет в том, что его дипломатические комбинации не получат поддержки у Лелевеля. Как и все поколение шляхетских революционеров, Лелевель трактовал польский вопрос идеально. Поляки восстали в защиту свободы, их войска заслоняли Европу от мести царя Николая, защищали свободу немцев, итальянцев, французов и бельгийцев. Лелевель добавлял также: свободу русских. Во время пребывания в Вильне Лелевель завязал много дружеских связей с русскими, главным образом в научных кругах, его охотно цитировали в декабристской среде, и он сам с симпатией относился к движению декабристов. В период ноябрьского восстания он всегда подчеркивал, что оба народа — польский и русский — равно заинтересованы в низвержении царизма. Лелевелю принадлежала также мысль размещения на аванпостах польских войск в пропагандистских целях флажков с надписью на польском и русском языках: «За нашу и вашу свободу!» Тогда этот призыв не получил отклика, но в последующие десятилетия его подхватывали все громче все более многочисленные круги не только польских, но и русских революционеров. В XX веке этот лозунг «За нашу и вашу свободу!» стал девизом освобожденных и побратавшихся народов — советского и польского. Именно теперь мы можем оценить все глубокое значение выдвинутого Лелевелем лозунга.

Восстание клонилось к упадку, намеренно удерживаемое в бездействии пораженцем-главнокомандующим. Паскевич, принявший после смерти Дибича командование царской армией, форсировал Вислу ниже Варшавы и угрожал ей теперь с запада. Потерпело поражение восстание в Литве, а посланные туда польские регулярные войска были вытеснены за прусскую границу. Чарторыский пришел к убеждению, что Польшу может спасти лишь выступление Австрии. Он составил отчаянную ноту к венскому правительству, заявляя в ней, что польский народ отдает себя под опеку императора Франца I, а если бы Национальное правительство подозревали в революционных тенденциях, то все его члены готовы уступить свое место лицам, пользующимся большим доверием венского двора.

Этот документ, составленный в кругу доверенных лиц Чарторыского, был согласован с деятелями сейма и подписан четырьмя членами правительства. 4 августа во время заседания правительства один из секретарей подсунул этот документ для подписи Лелевелю, как если бы речь шла об одной из многочисленных второстепенных бумажек. Прочитав, Лелевель с возмущением отбросил ноту. Ведь она была отрицанием всего смысла и целей революции. Не для того «бельведерчики» и подхорунжие бросили вызов северному царю, чтобы отдаваться в рабство другому императору, отдавать себя на произвол олицетворения реакции — канцлера Меттерниха. Вторично призванный подписать ноту Лелевель вскричал, что не подпишет ее. Чарторыский с возмущением бросился к нему, Лелевель также сорвался с места. Подавляемые в течение нескольких месяцев неприязнь и подозрения внезапно вырвались наружу: 60-летний князь и 45-летний профессор бросились друг на друга, сцепились, начали борьбу. Вот как сам Лелевель спустя почти тридцать лет описывал эту сцену: «Бросается ко мне Чарторыский, мы схватываемся разъяренные. Плихта и Кунатт (секретари) бегом из зала, три других виновника — коллеги еще ниже зарыли носы в лежащие перед ними бумаги, а мы, разозленные, — друг другу: «Что ты имеешь против меня?» Я ему свои претензии, к чему ведут такие действия, об ответственности. Хотя мы отпустили друг друга, но еще долгое время ощущали горечь сказанных слов». Два борца должны были ощутить нелепость ситуации. Они отпустили друг друга — заседание правительства было прервано.

Казалось несомненным, что после этого происшествия правительство не может оставаться в неизменном составе. По совету центриста Немоёвского было решено ради приличия замолчать весь инцидент. Два противника — Чарторыский и Лелевель — обязались представить, каждый независимо от другого, в письменном виде свои «кредо». Оба эти документа должны были быть переданы сейму как свидетельство различия взглядов, доказывающее необходимость смены правительства. Сейму в соответствии с законом принадлежало право решения.

Чарторыский уже 5 августа представил краткую декларацию. В ней говорилось, что поляки восстали для того, чтобы добиться независимости. «Стремясь к этой единственной и великой цели, мы отнюдь не должны отдавать себя во власть так называемой социальной революции, итогом которой стало бы разделение сил и мнений, а следовательно, ослабление действенной силы нации. Завоюем сначала свое существование, станем прочно на ноги, обеспечим себе независимость, а потом у нас будет время радоваться жизни и думать о том, как организовать наше будущее. Прежде всего надо жить». Далее глава правительства доказывал, что без помощи Австрии Польша не добьется независимости.

Лелевель представил свой ответ лишь 10 августа. Вначале он давал объяснения по поводу последнего происшествия, заявлял, что признает чистоту побуждений князя Адама и что он не желал оскорбить его. Но далее он заявлял: «Я не могу указать в истории пример, когда бы национальное восстание могло обойтись без революции, и не думаю, чтобы можно было убедить правительства и державы, будто наше восстание польской нации могло бы обойтись без социальной революции, ибо если мы не хотим сознательно отдаться во власть социальной революции, то мы попадем в ее власть помимо своей воли, по самой природе нашего положения…» Ради того, чтобы привлечь к себе иностранные монархии, «мы соглашаемся пожертвовать гораздо большим — нашими правами, нашей свободой, свободой печати, нашей независимостью, словом, предлагаем лишь заменить рабство на, может быть, еще более тяжкое! Меня это глубоко печалит. Пойдя на подобное изменение нашего положения, мы, разумеется, не получили бы независимости (ибо я не могу представить ее себе без развития общественных принципов), а лишь добились бы автономии и получили бы рабство. Убежденный в этом, я не могу обманывать себя политикой Австрии…»