Стефан Кеневич - Иоахим Лелевель

Оторванный от университетов, лишенный контакта с молодежью, Лелевель не мог воспитывать молодое поколение историков. А между тем он создал школу, которую небезосновательно называют лелевелевской. Весь демократический лагерь в эмиграции и в Польше учил отечественную историю по Лелевелю. Крайнее левое течение, полемизирующее с Лелевелем, именно у него заимствовало обоснование своих программ. Мы находим следы его рассуждений в манифестах Польского демократического общества, в публикациях громады «Грудзёндз», в лекциях Мицкевича о славянских литературах, в публицистике великого революционера Эдварда Дембовского. Широко пользовались его книгами демократы других народов — Мадзини, Герцен, Бакунин, а также Маркс и Энгельс. Два плодовитых польских историка — Енджей Морачевский и Генрик Шмитт приступили в середине XIX века к созданию больших курсов истории Польши. Оба они писали в духе Лелевеля.

Лишь после его смерти, после январского восстания, в период спада революционной волны изменилось отношение науки к Лелевелю. Консервативная польская историография весьма сурово осудила его, относясь к нему почти с пренебрежением, обвиняя в ненаучности, неточности и тенденциозности по многим вопросам. Легко было делать замечания в адрес Лелевеля с высоты значительно более развитых исследовательских методов. Однако критиков Лелевеля возмущали, по существу, не его профессиональные недостатки и даже не его одобрительное отношение к шляхетской «золотой вольности». Историки краковской школы — Юзеф Шуйский и Михал Бобжиньский — атаковали в Лелевеле идеолога демократии, защитника интересов трудящихся и революционных стремлений. Поэтому уже на пороге XX века прогрессивное течение историков вновь с уважением стало относиться к Лелевелю как к отцу польской исторической науки. Тем более в народной Польше мы чтим в нем не только патриота и революционера, но также и новатора науки, мыслителя, к взглядам которого мы неоднократно теперь обращаемся.

В двух предшествующих разделах мы занимались научной деятельностью Лелевеля, тем, что было его жизненной страстью, профессией, средством обеспечения независимого существования. Теперь нам следует обратиться к другой области его трудов, которыми он занимался по гражданскому долгу, занимался урывками хотя с большой дозой упорства и амбиции, впрочем всегда проникнутых любовью к родине, — к его общественной деятельности. В момент, когда Лелевель летом 1833 года покидал Францию, его первые политические начинания, предпринятые на чужбине, уже успели потерпеть поражение. Польский Национальный комитет был распущен французским правительством, а партизанская экспедиция Заливского потерпела неудачу. Противники Лелевеля из консервативного лагеря атаковали его теперь как виновника новых несчастий, обрушившихся на Польшу. Генерал Дверницкий, председатель Комитета польской эмиграции, осудил в воззвании партизанскую экспедицию как «преждевременное», «несчастное» событие. Лелевель находился тогда еще в Туре; он ответил Дверницкому частным письмом, которое, однако, циркулировало в копиях. «Я полагаю, — утверждал он, — что ни о преждевременности, ни о прекращении, ни о разочаровании мы не имеем оснований столь легко делать заключения». Сегодня осуждают — аргументировал он далее — тех, кто проявляет излишнюю смелость и идет на риск, но ноябрьское восстание потерпело поражение как раз, наоборот, из-за недостатка смелости! «Сегодня движимая благородным фанатизмом молодежь бросается в борьбу, время ли кричать ей — не время! А между тем раздаются дипломатические голоса, которые не перестают так кричать, которые кричат: преступление! Тяжело им будет держать ответ перед потомками!» В более позднем конфиденциальном письме воеводе Островскому Лелевель отрицал, будто он давал эмиссарам Заливского какие-либо инструкции. «Я не давал никаких никому. Если бы я не был слепым, то я пошел бы вместе с ними, и это была бы моя единственная инструкция. Но из-за того, что я физически немощен, мне остается только восхищаться их жертвенностью и разделять их убеждения, что только этим путем, только собственными силами наш народ может воспрянуть».

В это время Лелевель нашел повод более определенно высказаться по вопросу о путях, ведущих к освобождению Польши. Перед самым выездом из Франции он прочитал брошюру некоего Михала Кубракевича «Замечания о конституции 3 мая». Автор, эмигрант и демократ, доказывал в ней, что «крестьянское сословие является законным владельцем земель, находящихся в его владении или захваченных у него», что «земля является общим достоянием всех людей, на котором должны трудиться лишь те, кто умеет, т. е. крестьяне, земледельцы». Отсюда следовала, по Кубракевичу, необходимость наделения крестьян землей. Эти «Замечания» как бы спровоцировали Лелевеля уточнить собственный взгляд на этот вопрос. Тут же, под влиянием первого впечатления, он написал еще в Туре на нескольких страницах ряд отдельных размышлений и послал в редакцию одной из газет. Статья была опубликована только в конце ноября в газете «Польский пилигрим» под названием «Мысли по поводу брошюры М. Кубракевича». Статья начиналась сильным тезисом: «Польская нация подымется и укрепится не иначе как благодаря сельскому народу, ибо всего более крестьян, мужиков. Полтора десятка лет назад я задавал вопрос: Польша потеряла Силезию и Пруссию из-за аристократии, как она их возвратит? И никто не умел ответить, что благодаря простому народу, демократии. Сейчас в изгнании найдется больше таких, кто даст правильный ответ».

Во время ноябрьского восстания Лелевель высказывался самое большее за наделение землей заслуженных солдат. Теперь он признавал, что справедливость требует пойти значительно дальше. «Надо отменить барщину, ибо она отвратительна… Много лучше там, где нет барщины, а уж бесконечно лучше там, где чистая собственность, где нет ни барщины, ни чиншей». Так сформулированный тезис означал, что все крестьяне, пользующиеся землей, должны получить ее в полную собственность без каких-либо повинностей в пользу прежних господ. Эта программа была в 30-х годах краеугольным камнем почти для всей эмиграции. Дальше пошла лишь крайняя левая, объединенная в громадах Люда Польского. Громады указывали, что наделение крестьян-владельцев оставит без земли крестьян, не имеющих надела, и сохранит экономическое господство владельца фольварка над деревней. В связи с этим громады заявляли, что вся земля должна стать собственностью народа и что тогда каждый земледелец будет получать от властей земельный надел в пожизненное пользование. Эти лозунги были сформулированы лишь в 1835–1836 годах. Лелевель никогда не пошел так далеко, хотя он отдавал себе отчет в том, что само наделение землей еще не разрешит крестьянского вопроса. Требуя отмены барщины, он мимоходом прибавлял: «Однако как бы не возникло в будущем снова чего-либо обременительного для народа».