Стефан Кеневич - Иоахим Лелевель

Несмотря на это, «Содружество» расширялось, но фактически уже как совершенно самостоятельная сила, независимая от «Молодой Польши», призвавшей его к жизни. Лелевель пересылал по указанным адресам небольшие партии печатных изданий, однако даже с Конарским не было постоянной связи — в течение двух с половиной лет он получил от него четыре письма.

В мае 1838 года Конарский был арестован. Он героически перенес многомесячное инквизиторское следствие, не выдав никого. В феврале 1839 года Конарский был расстрелян в Вильне. Еще раньше потерпела неудачу деятельность «Содружества польского народа» в Варшаве и в Галиции. Организация раскололась на крайнее, революционное крыло, настроенное антишляхетски, и умеренное крыло. Левые элементы стремились к подготовке восстания и начинали политическую агитацию среди городской бедноты и крестьян. Умеренные шарахались при виде собственной тени и откладывали на неопределенные годы саму мысль о вооруженном восстании. Уже в 1837 году левые вышли из «Содружества» и создали свою отдельную организацию, которая спустя несколько месяцев была разгромлена арестами. Правое крыло, боясь подобной участи, приостановило вообще конспиративную деятельность, что, впрочем, не уберегло его от подобных же репрессий несколько лет спустя. Австрийские и русские тюрьмы заполнились польскими патриотами; сотни людей были сосланы в Сибирь, десятки заключены в австрийские крепости Шпильберг и Куфштейн.

«Среди наших в стране ужасное потрясение… «Аугсбургская газета» перечислила поименно 15 арестованных в Вильне, среди них несколько моих прежних близких учеников, несколько знакомых… Тяжелые потери» — так записывал руководитель «Молодой Польши». Когда в это время к нему обращались по вопросу о посылке новых эмиссаров, он отказывался, говоря: «Я боюсь приложить руку к этому, ибо судьба гостей, которых я обнимал, ужасна». Действительно, Конарский погиб, Жабицкий был сослан солдатом на Кавказ, Заливскии и Залеский находились в Куфштейне. Поэтому Лелевель отговаривал от новых попыток в стране; впрочем, он хорошо чувствовал, что все, что еще осталось там из конспиративных организаций, отвернулось от «Молодой Польши» и ищет контакта скорее с Демократическим обществом. Этот раздел политической деятельности Лелевеля был уже почти завершен.

Одному остался верен Лелевель — памяти Конарского, которого он еще при жизни называл «бесценным». Критикам погибшего он упорно отвечал: «Когда отрекаются от имени Шимона, я его считаю своим и не сделаю ничего, что бы не основывалось на нем. Я этого хочу и от этого не отступлю… Я хочу, чтобы не создавалось ничего нового, но чтобы все в какой бы то ни было форме, под каким бы то ни было названием исходило из того самого пункта, из какого двинулся Шимон… К чему бы я ни присоединился, я буду верен этому принципу, хотя бы он превратился в призрак». Он несколько раз организовывал в Брюсселе траурные торжества в честь Конарского; он с гордостью отмечал, что погибший герой был «посланцем эмиграции»; он приравнивал его к святым первоначального христианства. «О Конарский! — говорил он. — Ты проповедовал свободу и равенство и вызвал этим возмущение у аристократов и тиранов. Ты учил уважать человека и любить человечество. Ты проповедовал братство между людьми без различия сословия, вероисповедания и национальности… Воззри благосклонно на нашу юдоль, в своей вечной славе стань опекуном возрождения Польши».

Инсценированный подобным образом культ нового мученика должен был в какой-то мере оправдать «Молодую Польшу» и самого Лелевеля за то, что они начали предприятие, которое потерпело поражение и повлекло за собой столько жертв. Рассматривая историю «конарщины» с перспективы более чем в сто лет, мы уже не испытываем потребности обращаться к мистическим оправданиям. Правда, что все конспирации 30-х годов потерпели поражение, не доведя дела даже до локальной попытки вооруженного восстания. Правда также, что конспирации следующего десятилетия — более многочисленные и более смелые с точки зрения программы — уже не имели таких близких связей с Лелевелем. И все-таки трехлетняя деятельность «Содружества польского народа» не прошла бесплодно. Оно застало во всей стране разрозненные карбонарские ячейки, оно объединило их в одно целое и пропитало своей прогрессивной идеологией, идущей непосредственно из лелевелевской кузницы.

Параллельно с конспирацией в Польше и в связи с ней развивалась деятельность Лелевеля среди эмиграции. Она шла двумя потоками: совершенно явно в рамках «брюссельской гмины», которая объединяла большинство живших в городе поляков, и скрытно в узком кругу «Молодой Польши» и родственных ей организаций. Первое направление проявлялось в связи с национальными торжествами, особенно годовщиной 29 ноября. Лелевель придавал им большое значение и всегда выступал на них. В 1833 году, несколько недель спустя после прибытия в Брюссель, он организовал весьма торжественное празднование под председательством Жандебьена. На это празднество съехалось много бельгийцев из провинции, так что Лелевель шутил: «За эти дни потребление фаро и пива в Брюсселе поднимется на 100 %». (Фаро — популярный в Бельгии сорт пива из ржи.) Лелевеля предостерегали, чтобы он избегал в своей речи республиканских акцентов; он решительно заявил, «что у меня без этого не обойдется, разве если хотят, чтобы я не выступал». Празднование стало политической сенсацией.

В последующие годы — 1834–1837 — этот церемониал пришлось сократить в связи с угрозой репрессий в отношении польских эмигрантов. Поэтому «месса» отправлялась «только по-польски», иногда она была связана с обедом в складчину. Лелевель не был охотником до последней формы празднеств из-за неизбежного в этом случае «налога от брюха». Однако он всегда открывал торжества «внесением национального флага», а в своей речи касался актуальных политических проблем. В 1836 году на таком празднестве был принят «Манифест поляков, находящихся в Бельгии», в котором кредо было сформулировано в шести лозунгах: независимость, целостность, свобода, братство, равенство, человечность. «Манифест» выдвигал требование отмены барщины, при этом не дожидаясь, «пока слишком терпеливый народ потребует этого». «Общественность и родина требуют от владельцев отказа в пользу народа от той земли, которую они называли своей собственностью, а которой пользовался народ; от нее следует отказаться так, чтобы над ней не тяготело уже ничего частного».

В 1838 году, учитывая тот резонанс, какой создало Польше дело Конарского, Лелевель постановил вновь устроить ноябрьское празднество более широко. От друзей в управлении городом он получил для этого большой зал в великолепной готической ратуше. Утром после богослужения там состоялось польское торжество, после которого поляки возложили венки к подножию памятника жертв брюссельского восстания. Вечером состоялась вторая сессия с участием бельгийцев. «Три тысячи слушателей, среди них сто женщин и т. д., студенты университета вошли торжественной процессией, все дома были иллюминированы, аплодисментам и овациям не было конца. Растроганность, плач и т. п. Все терпеливо слушали три часа от 7 до 10 вечера, а затем удовлетворенно разошлись». Полиция была настороже, опасаясь уличных беспорядков. От эмигрантов, получающих пособие, потребовали дать письменное обязательство, что «в случае беспорядков» они не примут в них участия. «Хорошо, что меня там не было, потому что я бы не подписал», — заявил Лелевель. С того времени и в последующие годы в ратуше происходило два торжественных празднования 29 ноября: утром польское, вечером бельгийское, оба с речами Лелевеля. Отчеты о них публиковал «Белый орел», выходивший с 1839 года орган эмиграции в Брюсселе.