Анна Берзер - О Викторе Некрасове

В общем, немало здесь «штучек-дрючек», заслуживающих внимания. И всё же каждый, кто у меня побывал, серьезные знатоки и случайные аматоры, непременно останавливаются перед «Инопланетянами» и расспрашивают: чья работа, что изображено.

Чья работа — нам уже известно. А вот что изображено?.. Я долго думал над этим. Может, целый год. Нет, нельзя сказать, что я целый год не выпускал этого из головы. Выпускал. И снова возвращался. И в конце концов пришел к выводу, который совсем уже было собрался отправить Вике в Париж. Да не поспел. Помер он.

А вывод мой был таков: это изображение праздника в бойлерной ЖЭКа 105. В этом доме жил Вика. Празднуют Новый 2000 год. И никакие это не инопланетяне, а наши родные советские граждане.

Эх, думал я, зачем нам искать каких-то инопланетян. Виктор Некрасов и сам был инопланетянином. Он был впереди нас, лучше нас, добрее и умнее. И обладал той особой способностью, по которой сразу, с ходу узнаешь любого инопланетянина. Он обладал способностью замечать наши нелепости, наши глупости, мерзости и не соглашаться с тем, что в действительности так и нужно. Он обладал способностью видеть правду, как бы ни закрывали ему глаза и что бы ему ни врали. Ну да вы сами знаете, как это заведено у инопланетян. Может, и морды у инопланетян на картине несколько странные для непривычного взгляда. Губы какие-то вытянутые у них. От поцелуев. От любви.

Как бы то ни было, а горько мне думать, что вот погубили мы еще одного инопланетянина, который для нашей цивилизации нужнее тысячи ракет и десяти миллионов передовых статей. Опять будем ходить в бойлерную и потихоньку выспрашивать: «Ребята, не найдется ли у вас где-нибудь инопланетянина? Хоть завалященького? Хоть на время?» А там, из преисподней, из клубящегося ледяного мрака перебоев в снабжении горячей водой, посмотрят сердито и скажут: «Где мы его вам возьмем? Своих, дураки, берегите».

Виктор Некрасов!

Живой, ловкий, стремительный. С той стеснительной улыбкой, которая не давала ему носить шляпу. Нельзя при такой улыбке ходить в шляпе.

Киев, 1989.

«Здравствуй, лейтенант Володька! Только что с тобой расстался и уже соскучился… И вообще очень мне не хватает тебя здесь. Появись ты сейчас, пошли бы — нет, не пошли бы в мое излюбленное кафе, где я встречаюсь обычно с москвичами, ленинградцами и киевлянами, а купили бы поллитровку (очевидно, „Выборовой“) и пошли бы раздавливать ее ко мне, благо жена на две недели уехала и не будет этого обязательного: „Ах, что же ты не предупредил? Чем же закусывать будете? Кроме колбасы, у меня ничего нет…“ — и побежит гладить скатерть.

Нет, мы с тобой просто на клеенке и закусь — какие-то там сардинки, колбасу и сыр прихватим вместе с поллитрой. И выпьем по первой — ты знаешь за что! — за ребят там… и сразу же по второй, и только потом закурим (о, это спасительное, оттягивающее поминутное свертывание цигарки…). Закурим, если ты не привык к „Голуас“ (я полюбил с первого же дня), могу предложить беломорину, семилетней, правда, давности — уезжая, я велел прислать мой „Беломор“, и вот с тех пор и сохнет на полке.

Что же для начала разговора могу сказать тебе? Прошлялся я с тобой все эти сорок дней по Москве и смеялся твоим, увы, не частым смехом, и плакал твоими слезами… Многое ты во мне расшевелил. И солдатское тебе спасибо за это. И за то, что в собственную часть вернулся. Я в конце 43-го тоже в свою дивизию вернулся (правда, не в полк, а в саперный батальон, но тот самый, сталинградский, где много друзей было). А отпуск по ранению у меня был короче твоего — всего 10 дней. И из своего бакинского госпиталя я попал не в столичную „благоденствующую“ Москву, а в Киев с проторенными в сугробах тропинками на разрушенном Крещатике, но мать застал живой и все 10 дней мучительно боролся с собой, чтобы не матюкнуться при ней… Ну, давай еще по одной…

И „Сашку“, и „Знаменательную дату“, само собой разумеется, прочел залпом. И сидя потом в кафе на бульваре Сен-Жермен и разглядывая проходящих красавиц и парней с сережками в ушах, всё злился на вас — тебя, и Сашку, и Димку, — что шляетесь там по всяким пивным барам и не приходит вам в голову, что собутыльник-то ваш ждет вас, а вас всё нет и нет… И вообще-то фронтовиков здесь совсем нет, один только на всё наше кодло (кроме профессоров в университете), да и тот из политработников…

Ну, ладно. Точка. Ещё раз спасибо! Без дураков. И впредь держать так. Жму руку. В.».

Вот такое письмо я получил от Виктора Платоновича в марте 82-го года. Боюсь, что, начав с этого письма, мне трудно будет сказать что-то более значимое об авторе «Окопов», потому что в нем, по-моему, Виктор Некрасов сказал очень много и о себе, и о своей нерадостной жизни в Париже. Но все же попробую…

Получив это письмо, не знал я и не ведал, что через год мне посчастливится встретиться с ним в Париже и он будет водить меня по милым парижским улочкам, встречать меня вечерами в условленном месте, довольно отдаленном от нашей гостиницы, чтобы, не дай Бог, не увидел кто-нибудь из наших письменников нас вместе и «не заложил», сведет меня в магазин русской книги, где купит мне за свои деньги Булгакова и Высоцкого, свезет меня на русское кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, где постоим мы в молчании у могил И. Бунина и А. Галича, что будем сидеть в кафе, правда, не в его любимом, на бульваре Сен-Жермен, а в другом, и будем пить, только не «Выборову», а обыкновенный кофе, и что подарит он мне перед отъездом кучу всяких хозяйственных мелочей, таких, каких нет в Москве и какие я сроду не догадался бы приобрести. Да, не знал…

Но письмо принесло огромную радость: любимый мною писатель прочел некоторые мои произведения, и они ему понравились. А я ведь мечтал, когда писал «Сашку», показать эту повесть Виктору Платоновичу, однако к тому времени, как я ее закончил, Виктора Некрасова выгнали из России. Да, именно, выгнали! Изгнали из отечества большого писателя, подлинного русского интеллигента, теперь можно сказать, что и русского дворянина, всеми корнями связанного с русской землей. Изгнали солдата, честно и храбро провоевавшего в самые тяжелые годы и в самом трудном месте — в Сталинграде и написавшего самую лучшую, по-настоящему патриотическую книгу о войне.

У Виктора Некрасова есть небольшое эссе — «Кому это нужно?», где он с горечью и обидой вопрошает: за что же его вынудили уехать из родного города и кому это было нужно? «Стране, государству, народу?» Да никому из названного писателем! Нужно это было абсурдной системе, при которой каждый самостоятельно мыслящий человек, кем бы он ни был, хоть гением, — безжалостно выталкивался из общества, из страны, потому что эта могучая машина подавления боялась любой неординарной личности, прекрасно сознавая, что эта личность понимает всю кухню этой системы и ясно видит, что представляет из себя каждый из составляющих ее. А потому — неизвестных сажала в лагеря, а известных изгоняла из страны…