Анна Берзер - О Викторе Некрасове

Вот и не смог я показать «Сашку» Виктору Платоновичу, не смог поначалу и послать ему журнал, где был опубликован «Сашка». Не знал адреса, да и не уверен был, что повесть дойдет… В. Некрасову «Сашка» попался на глаза случайно, через людей дошло до меня, что хочет он познакомиться и с другими моими вещами, вот тут-то я и послал ему «Отпуск по ранению» и «Встречи на Сретенке»…

Кое-какие высказывания В. Некрасова о «Сашке» я слыхал по радио, кое о чем рассказывали люди, но письмо, которое я привел, было для меня первым словом писателя, обращенным уже ко мне. Не надо только удивляться, что назвал он меня не настоящим именем, а именем героя повести, что не подписал письмо полностью, а ограничился одним «В». Всё это доморощенная конспирация, Виктор Платонович всегда очень тревожился, что общение с ним может принести кому-либо какие-то неприятности. Сейчас это кажется уже странным, но тогда казалось нормальным и неизбежным. Чудно мы жили… И страшновато. И неужто прошло всего-то шесть лет с того времени?..

А заочное знакомство с В. Некрасовым произошло в 46-м году, когда попались мне номера «Знамени», где был опубликован роман «Сталинград», в дальнейшем переименованный автором по совету литначальников в «В окопах Сталинграда», потому что, дескать, нельзя локальный роман назвать таким «всеобъемлющим» названием, как «Сталинград». Прочел я этот роман взахлеб, потому что долго ждал, когда кто-нибудь напишет наконец-то настоящую правду о войне, о войне, которая жила во всех нас, мучала, снилась ночами… Не у всех зажили еще к тому времени не только раны душевные, но и физические, еще многие из нас ходили в поликлиники на перевязки, многие лежали в госпиталях, еще у многих не извлекли пули и осколки из посеченных ранами тел, еще гремели в московских пивных тосты за Победу и Верховного, еще рассказывали друг другу бывшие вояки фронтовые байки, всякие там удивительные случаи, которыми изобиловала война, а рефреном всех этих разговоров было одно: не напишут никогда о войне правду, потому что правда эта так горька и страшна и вообще ни к чему: кто не был, тот побудет, кто был, тот не забудет…

И вот появилась все-таки такая книга!

Помню, «На западном фронте без перемен» Э.-М. Ремарка я перечел в 42-м году, вернувшись в Москву после боев подо Ржевом, и читал всю ночь, бормоча про себя, что и у нас так было, ну точно так… И тогда подумал, что о войне писать нужно только так. Но кто так напишет?

Но случилось чудо, всего через год после окончания войны никому не известный автор написал и… опубликовал книгу, — что тоже являлось чудом, — написанную с той же беспощадной правдой. И эта книга лежала у меня на столе! Я радовался и за неизвестного автора, и за всех нас, фронтовиков, что такая книга родилась и наша невпроворотная окопная жизнь нашла свое отражение, что всё же останется в истории и в литературе правда о войне…

Впервые Виктора Платоновича я увидел на похоронах А. Твардовского. За кордоном милиции, окружившей Новодевичье кладбище, стоял В. Некрасов и уговаривал милиционеров пропустить какого-то писателя, забывшего свой писательский билет, но не уговорил — писателя так и не пустили на похороны великого поэта. Я находился рядом и, конечно, тоже не смог пробиться через кордон, тем более, у меня-то тогда никакого писательского билета не было, но я глядел на Некрасова, надеясь, что, быть может, когда-нибудь мне удастся познакомиться с ним, поговорить и передать ему то, что чувствовал и переживал, читая и перечитывая его «Окопы…».

…И вот май 83-го года… Счастливым случаем я нахожусь в Париже, в одной из пригородных гостиниц, где нас поселили по пути в город с аэродрома. Я уже запасся в Москве телефоном Виктора Платоновича и сразу же, как вошел в номер, набрал его телефон… Трубку взяла его жена Галина Викторовна, я попросил позвать Виктора Платоновича, услышал его знакомый мне уже по передачам радио голос. «Добрый вечер, Виктор Платонович, это говорит Кондратьев», — сказал я, волнуясь. «Кондратьев?.. — после небольшой заминки спросил он удивленно. — Вы откуда звоните?» — «Из Парижа», — ответил я и… тут… Тут уже — солдатское, радостное и… увы, непечатное…

Мы договорились о встрече, и вечером следующего дня он ждал меня у дальнего от нашей гостиницы «Гарнье» входа в метро. Он был в ковбойке, кожаной куртке и джинсах — подвижный, изящный… Мы обнялись, и после этого Виктор Платонович сразу же увел меня подальше от гостиницы. «Еще увидит кто из ваших нас вместе, и не видать вам тогда ни Рима, ни Парижа», — сказал он с улыбкой, но чувствовалась в его словах горечь — изгой, изгнанник, общение с которым может чем-то грозить… Гнусно, позорно, что два русских писателя должны встречаться как бы тайком, как бы незаконно, и от этого нам какое-то время было очень неловко, даже не сразу наладился разговор.

Первым делом я поблагодарил его за письмо, сказав, чемоно для меня явилось, Виктор Платонович небрежно отмахнулся от моих благодарностей и начал говорить о том, что самый для него тяжелый день в его парижской жизни — это день 9-го мая, День Победы, как бродит он в этот день по Парижу в бессмысленной надежде найти хоть одного бывшего фронтовика, с которым можно было бы чокнуться в честь праздника и поговорить, вспомнить войну. «Хоть какого-нибудь захудалого обозника», — усмехнулся он. Но никто ему, разумеется, до сих пор не повстречался, и в этот день приходилось ему забираться в какое-нибудь кафе и встречать этот праздник в одиночестве.

Я сказал, что и в Москве этот день не очень-то радостен для настоящих фронтовиков, потому что и там не удается встретиться с теми, с кем бы хотелось, что я доселе не могу разыскать своих ржевских однополчан, а потому тоже встречаю этот праздник либо один, либо не с теми, которые мне нужны. Я сказал об этом просто так, не с целью его утешить, сказал правду, но Виктор Платонович быстро спросил, неужто так и не довелось никого разыскать из тех, с кем воевал подо Ржевом? «Наверно, никого не осталось», — ответил я… И тут же Виктор Платонович стал рассказывать мне о Валеге, с которым ему все же удалось встретиться после долгих лет…

Да, война еще очень крепко сидела в душе Некрасова. Не ушла она и от меня, а потому наш разговор еще долго шел о ней, такой тяжелой, кровавой, но незабываемой… Затем он спросил, член ли я партии, я ответил, что нет. Он усмехнулся и покачал головой: «Как это вам удалось на фронте от этого отвертеться? А я вот вступил… И вполне искренно. Ведь война как-то „списала“ и коллективизацию, и тридцать седьмой… Во всяком случае, я тогда так думал», — добавил он.

После войны минувшей Виктор Платонович заговорил о войне нынешней, афганской, заговорил горячо, возмущенно и нашел, конечно, во мне единомышленника… В 83-м чуть-чуть уже намечались ростки будущих перемен, хотя бы в том, что нам, туристам, разрешалось в свободные от «мероприятий» часы самостоятельно бродить по Парижу, и я выразил надежду, что, как мне кажется, какие-то перемены в нашем обществе должны быть. «Дай-то, Бог…— вздохнул Виктор Платонович, а потом продолжил: — Знаете, я не по березкам скучаю, березки и тут есть. Скучаю по общению, по друзьям. Правда, я и тут встречаюсь часто и с москвичами, и с киевлянами, и с ленинградцами, спасибо им за это, что звонят по приезде, но все же хочется на родину, хоть туристом, хоть на недельку. Но я не получил еще французского гражданства, а потому не могу и туристом…»