Анна Берзер - О Викторе Некрасове

В это время хлопнула входная дверь. Пришла Лиля. Она была на последнем месяце — носила Пашку — и с трудом таскала свое брюхо.

Мы уже начали вторую бутылку.

— Что вы орете, как полоумные? — сказала она.— На площадке всё слышно.

— Вот это моя жена, Лиля, — сказал я. — А это Виктор Платонович Некрасов.

Он поднял руку и помахал ей. Лиля тоже махнула ему рукой и ушла.

— Твоя самка на сносях? Ну, хохмачи, нашли время рожать…

И снова он разразился гневной речью, обкладывая всё и вся… Тут раздался тихий Лилин голос, она звала меня.

— Ты что, обезумел? — сильно волнуясь, сказала она. — А если это всё слышно? Если они подслушивают? Честное слово, это похоже на провокацию…

— Прекрати, — сказал я. — Это подтекст пьесы. Пойдем туда.

Я взял Лилю за руку и вывел ее в столовую.

Некрасов вроде бы разом отрезвел. Он улыбнулся и сказал тихо:

— Ваш муж гениальный режиссер!.. Он рассказывал мне, как надо ставить мое произведение. Лучше и не мечтаю… Это будет потрясающий спектакль. Выпейте глоточек… Нет, надо! Я лучше всех знаю, что надо, а что не надо… Пожалуйста, из моей рюмки, за нашу дружбу. Этот ваш носач мне очень нравится. Ну, чуть-чуть…

Лиля пригубила рюмку.

— И вы тоже… Такая пузатая, просто прелесть! Хорошая пара, честное благородное слово… Знаете, возьмите меня третьим…

И мы взяли.

Взяли на все годы и были с ним во всех местах на земле, где нам приходилось вместе бывать. Взяли, когда ему было тридцать восемь, и расстались, когда ему исполнилось семьдесят шесть. Нашему старшему сыну Павлику, оказавшемуся в те дни в Париже, пришлось видеться с ним, уже страшно изнуренным болезнью, и гулять вдвоем по Латинскому кварталу, и провожать его домой в Ванв, и сиживать в кафе, где они не спеша потягивали пиво из высоких стаканчиков — «деми», как их называют официанты. И Женя, младший наш сын, он и сейчас живет в Париже, постоянно виделся с ним и развлекал, как мог. Только трудно было развлечь дядю Вику в эти дни… Накануне ужасного конца Павлик позвонил в госпиталь, где Вика лежал, и сказал, что приедет его навестить.

— Не надо, Пашка, — сказал ему в трубку Некрасов. — Чего тебе тащиться сюда, в такую даль. Завтра меня обещали отпустить. Встретимся, как всегда, на втором этаже «Монпарнаса», выпьем «деми» и потреплемся. А сейчас даже разговор с тобой меня не веселит… Пока…

А завтра уже не было. Не было ни «деми», ни «своих ста грамм», не было чудесных разговоров о том о сём, не было его вопросов, что там у нас в Союзе, в Москве, у друзей, про которых он хотел знать всё.

Он умер под вечер, там же в больнице, где и лежал. Исхудавший, с пергаментной кожей, сильно поседевший и с изнуренным лицом, без желаний. Господи, как это выражение не шло его натуре. Он так хотел везде быть, всё успеть, всех увидеть, всё досмотреть до конца. И то, что у нас. И то, что у них…

Он похоронен в чужой могиле на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. В чужой, потому что мест на этом русском кладбище уже давным-давно нет. И Галич лежит в чужой, и Тарковский — в чужой. Там под крестом маленькая табличка из белого мрамора, на которой золотом написано: «Виктор Платонович Некрасов», а ниже — по-французски: «Nekrasoff». Дорожки на кладбище засыпаны мелким гравием. Он хрустит под ногами даже в дождь. И когда кто-нибудь идет туда, то слышно.

Да, а спектакль «Опасный путь» прошел бесславно, хотя в нем играли хорошие артисты. Евгений Леонов, Петр Глебов, покойный Борис Балакин, Татьяна Краснушкина, Екатерина Соколова, тоже покойная, — все еще молодые, одержимые. К сожалению, наш постановщик опять перекореживал пьесу, сокращал «левой ногой», выбрасывал важнейшие куски. Эх, да что говорить!

Потом автора вызывали на приемку спектакля. Да что за приемка, когда сам начальник — постановщик! Хозяин — барин. Потом спектакль. Публика хлопала, вызывала артистов, но на душе была тоска. Автор кланялся и с артистами, и один. Наконец все разошлись и мы остались вдвоем, договорившись устроить банкет после следующего спектакля.

Мы вышли на улицу, дошли до телеграфа послать телеграмму в Киев, Зинаиде Николаевне.

— Что написать?

— Что всё в порядке.

— Я знаю, — сказал он.

И я через его плечо глядел, как он своими крупными, круглыми буквами выводит: «ПРЕМЬЕРА ПРОШЛА УСПЕХОМ».

Эта фраза стала у нас рабочим термином, и во всяких сомнительных ситуациях он, морщась, говорил:

— Ну что, премьера прошла успехом, а, падла?..

И хохотали.

Однажды в Париже, когда я в первый раз туда приехал, Некрасов повел меня в парк Монсури, где он малюткой гулял с мамой и тетей Соней.

И когда мы переходили улицу, чтобы войти в ворота парка, я увидел на асфальте наши две тени рядом, и по движениям плеч было ясно, что мы идем в ногу. Я помню наши тени на тропинках Коктебеля, на шоссе, когда мы гостили у Ивана Сергеевича Соколова-Микитова в Карачарово, в Киеве на Бабьем Яре, в Ленинграде, на Кировском у «Ленфильма», — я приезжал к нему на съемки «Солдат», — в Тулоне, когда выглядывало солнышко между короткими средиземноморскими ливнями… И я всё думаю, неужели земля не впитала в себя наши тени, неужели она не запомнила их навсегда?

Москва, 1989.

Я познакомилась с Виктором Платоновичем в 1948 году, вскоре после того, как он стал лауреатом Сталинской премии. Кстати, когда об этом так или иначе упоминалось в разговоре, он обычно отмахивался и переводил беседу на другую тему.

Вспоминается он мне чаще всего в домашней обстановке, за вечерним чаем в трудные послевоенные годы. Большой столовый стол в просторной комнате, за которым, как правило, все места заняты. На нем — самовар, укрытый куклой-матрешкой, и незатейливые бутерброды. Чай пили вприкуску, с колотым, купленным на базаре пережаренным сахаром, который внешне напоминал щербет. Подобное угощение по тем временам было роскошью. Поэтому казалось, что семья Некрасовых имущая, — как-никак хозяин ведь лауреат самой престижной в стране премии. Но мало кто знал, что Виктор Платонович кому только не помогал! В доме неизменно кто-то проживал: приехав на несколько дней — то ли на консультацию в госпиталь, то ли для определения на учебу, — а кто и на довольно длительное время. Жили здесь студенты каких-то техникумов и вузов, друзья-фронтовики. Запомнился молоденький темноглазый солдат Ваня, которому Виктор Платонович прочил будущность художника, помог куда-то определиться на учебу. Этот студент долго квартировал у Некрасовых, так как на общежитие рассчитывать не мог. Помню еще аспирантку по фамилии Аль, с восточным типом лица и раскосыми пытливыми глазами. Она прожила у Некрасовых от первых дней аспирантуры до возвращения в Ленинград. Гости располагались на ночлег на нескольких раскладушках, которые на день исчезали где-то в чулане…