Анна Берзер - О Викторе Некрасове

Приехав (в который раз!) из Киева, переполненный устрашающими впечатлениями, я искал способа поделиться ими с близкими и друзьями. Рассказ, обкатываясь, обретал временн ую последовательность. Но совладать со своей впечатлительностью я не мог («если возраст у горя есть, значит, я немыслимо стар»). Моменты патетические сводились к минимуму — в них не было потребности. Чем суше и лапидарней я рассказывал, тем большее впечатление производил самый рассказ. Мои слушатели в один голос советовали мне записать всё «подряд» и попытаться напечатать. Указывалось даже издание, которое могло бы дать несколько печатных колонок для этого рассказа. О славные советчики, боевые друзья каждого сочинителя, чьими благими намерениями выстлана дорога в ад…

Условился я с тогдашним редактором «Литературной газеты» Сергеем Сергеевичем Смирновым. Он меня принял, мягко сказав, что у него время ограничено. В таких случаях я говорю, что у меня времени еще меньше, его уже нет, и ухожу. Но Смирнов понимающе улыбнулся. Его бледное лицо осветилось. Рассказ всё же я не сократил, и автор «Брестской крепости» выслушал меня внимательно, без должностных гримас и привычных редакторских жестов.

— Всё это надо записать. И передать нам. Срок? Вчера… Ну, ладно, неделя.

Дома я сразу же лихорадочно стал записывать текст. Сидел долго заполночь и строчил, строчил. Поздно ночью звонок. Сергей Сергеевич Смирнов говорит:

— Хотел с вами посоветоваться. Всё хорошо. Тема утверждена редколлегией. Но вот что возникает. Вы не очень обидитесь, если мы переадресуем этот материал и попросим написать о Бабьем Яре кого-либо из писателей Украины? Так будет лучше. Понимаете? Я не знаю: Бажан, Тычина, Рыльский?.. Без вас мы не хотели определять. Это будет удобней по некоторой причине, о которой мы с вами догадываемся. Вы меня поняли?

Причину он не назвал, но по интонации я давно уже всё понял. И понимать нечего. Варварский, не принятый нигде во всем мире обычай, при котором человек некой национальности не должен писать о людях его же национальности. Дабы его, чего доброго, не обвинили в национализме.

Поняв, в чем дело, т. е. уразумев, что о тысячах погибших евреев не должен писать их единоплеменник, я невольно согласился с «Литературной газетой». Пусть напишет мой давний земляк, коренной киевлянин, но ни в коем случае не иудей, а украинец или русский. Так, мол, будет сподручней, объективней. Мы привыкли к разговорам и действиям в «таком стиле».

— Согласен. Но кто же? — спрашиваю. — Может быть, Виктор Платонович Некрасов?

— Спасибо. Давайте подумаем.

— Ну, полагаю, на этом моя роль завершается. Дело редакции. Некрасов… Отлично!

Я отошел в сторону. Редакция действовала.

Выбор пал именно на Виктора Некрасова.

Киев, русский, солдат, известен широким кругам, вольнолюбив, хорошая репутация, отменный слог. Сперва всё же предлагали двум-трем украинским писателям. Вежливый отказ. Позвонили Некрасову. Он согласился.

Согласился, выхлопотав себе двухнедельный срок.

Статья была напечатана. В долгую пору преследования Некрасова и издевательств над ним ему попомнили и эту статью. Статья и выступление на митинге, посвященном Бабьему Яру.

Дальнейшие редкие встречи были случайны. Виктор Некрасов приезжал в Москву в связи с книгой «В окопах Сталинграда», имевшей огромный читательский успех. Молва вместе с текстом опережали и журнальный вариант, и отдельное издание. Пришла слава, несущая радость, ошеломление, зависть коллег, потерю части старых друзей, обретение новых, неудобства, связанные с ожиданием редакциями новых рукописей, прихлебатели, собутыльники, непрошенные биографы и теоретики. Некрасов нежно говорил о Твардовском и о круге «Нового мира». Здесь обрел истинных друзей.

При встрече я получил книгу «В окопах Сталинграда» с надписью — издание «Советского писателя» — к пятидесятилетию Октября, 1967, т. н. «золотая серия». Я вручил Виктору новую книгу стихов, но не заметил по дальнейшим встречам, что он ее читал. К стихам, как мне кажется, он не проявлял интереса. Так, заставочки, виньеточки, прокладочки между прозой и публицистикой.

До меня доходили слухи на уровне достоверных сведений, что в Киеве жилось ему туго, неуютно, к нему относились с нараставшим недоброжелательством. Он искал душевного равновесия в подчас случайном собутыльничестве, когда «коллеги» именовали его то мэтром, то ведущим, то классиком. Иногда слезно-иронически он протягивал руку и говорил:

— Подайте советскому классику!

Он играл на сцене жизни. Этакий Барон из горьковской пьесы «На дне».

Равновесие не удавалось. Некрасов был удручен не только своей судьбой. Он зорко наблюдал за тем, что творилось вокруг.

Успех книги «В окопах Сталинграда» сделал имя Виктора Некрасова известным за рубежом. Его приглашали в разные страны. Но разрешения на выезд он не получал. Рассказывают (знаю это не от Некрасова), что ему лично послал вызов Пальмиро Тольятти. Вместо Некрасова в Италию послали Любомира Дмитерко. Последнего приняли, но Тольятти напомнил, что он вызывал Некрасова персонально. Последовал второй вызов. Вместо Некрасова послали Суркова. Тольятти был удивлен и шокирован. Он спросил кого-то из работников ЦК или руководителей Союза писателей (кого именно, я не запомнил):

— Хотел бы знать, что у вас гласит закон гостеприимства: если приглашают Иванова, может ли являться в гости Петров?

В третий раз наконец послали Некрасова. Он был принят должным образом и написал об Италии прекрасную книгу.

Чем радушнее принимали Некрасова за рубежом, тем тяжелей жилось ему в Киеве. Его «поправляли», «наставляли», прорабатывали. Точнее — и ближе к жизни: приходили с обысками, вызывали, допрашивали. Постарались в этом деле посещавшие Хрущева шептуны и его застольные информаторы Корнейчук и Василевская, запугивающие Никиту Сергеевича якобы существовавшими в интеллигентных кругах заговорами, чем-то вроде «клуба Петефи» в Венгрии. Хрущев им верил и на дачных встречах показывал писателям, художникам, музыкантам «кузькину мать». Матерная символика имела успех.

В последний раз мы встретились с Виктором Платоновичем во второй половине шестидесятых годов в Дубултах. Его с матерью Зинаидой Николаевной поселили в старом так называемом Белом доме, где уже несколькими днями раньше вместе с моей матерью Софьей Григорьевной поселился я. Мы жили на первом этаже. Некрасовы — на втором. Белый дом выходил на улицу, которая вела с шоссе к морю и называлась улицей Гончарова. Говорят, в свое время здесь живал автор «Обломова» Иван Александрович Гончаров. Отсюда и название улицы.

Рано утром до завтрака мы с Некрасовым бежали к заливу, купались, прохаживались по берегу до Майори и обратно. Потом бегом возвращались в Белый дом, где, облокотясь на подоконники, нас уже ждали наши матери. Одна в первом этаже, другая — во втором. Умилительно и незабываемо.