Александр Глезер - Человек с двойным дном

В 1956 году, после речи Хрущева на XX съезде партии, наиболее пытливые отпрянули от втолкованных ложных истин и попытались сами во всем разобраться. Однако в целом масса технической интеллигенции почти не трансформировалась. Она приняла объяснения: режим ни в чем ни виновен, партия ни в чем не виновна. Виновен лишь культ личности. Лишь Сталин. Но если ее, техническую интеллигенцию, не затронули за живое политические проблемы, возникшие в связи с осуждением бывшего гениального зодчего, если она лениво отмахнулась от них, то уж литература и искусство совсем не трогали технарей. Здесь все выходящее за рамки привитого им заботливыми воспитателями вызывало яростное отталкивание. Бессчетное число раз приходилось слышать: «Если я, человек с высшим образованием, этого не в состоянии понять, то как же народ?

Для большинства моих сослуживцев в начале шестидесятых годов существовали ясные социалистические и классические произведения, а остальное, заумное, заклейменное казенными ярлыками: формализм, модернизм, искусство для искусства было «проникнуто духом чуждой буржуазной идеологии». Но эти люди не были тупы, нелюбопытны, и ограниченны от рождения. На протяжении десятилетий их духовно обкрадывали, отгородив от мира железным занавесом, запретив читать романы Достоевского и стихи Мандельштама, смотреть картины Моне и Кандинского, знакомиться с философскими трудами Бердяева и Ницше. За нарушение запретов грозила жестокая вплоть до лагерей кара. Их не воспитывали, их изуродовали.

И вдруг, как снег на голову, выставка Эрнста Неизвестного. Что за ужасные скульптуры! Во имя чего, для кого они сотворены? Но, о смущение умов! Кто-то это безобразие хвалит, кто-то его отстаивает и приводит доводы, которые невольно заставляют задумываться. Дискуссия разгорается. А молчаливое большинство внимает. Оно пока что настроено против, но впервые выслушивает тех, кто за! Раньше такой возможности не было. Сейчас же и скульптуры эти, и молодые их защитники в полном смысле слова в двух шагах. Вышел из института, заглянул мимоходом в клуб и… Но вот неотразимый выпад соратников участника штурма Зимнего: нет, скульптор не кривляется, он не умеет по другому; чтобы скрыть свое неумение, ударился в модернизм. Для умницы Неизвестного — сие не сюрприз. Поднимает над собою большие фотографии:

— Это мои ранние работы. Я специально принес их, чтобы показать, что так тоже могу.

И поколеблены дружные ряды. И благодатный червь сомнения закрадывается в мозги. А через месяц — вечер, посвященный восьмидесятилетию Пикассо. На стенах репродукции его полотен с разъятыми скрипками, женскими фигурами и еще Бог знает чем. Но Илья Эренбург, известный писатель Государственный лауреат, борец за мир (а для советских людей авторитеты неотразимы!) подробно рассказывает о творчестве Пикассо, доступно объясняет его, охотно отвечает на вопросы. Вода камень точит. Наши усилия не пропали даром. Те, кто год назад плевались, читая Блока и Есенина, теперь искали их книги, те, кто пренебрежительно отзывались об импрессионистах и Матиссе, шли в музей имени Пушкина… Они становились не только культурнее, но и терпимей, ибо терпимостью к иному, к непонятному учит собственный опыт.

Могло ли нравиться пастухам, что разбредается стадо? Могло ли понравиться нетерпимым (большевистский лозунг — «Кто не с нами, тот против нас!» — даже и посередине быть нельзя, только с ними), что их подопечные обретают нормальную человеческую сущность? Нет! Уже по всей стране распускало корни инакомыслие, и с ним боролись. Уже разгоняли, да что разгоняли — арестовывали! — молодых поэтов, которые собирались у памятника Маяковскому и читали свои стихи. Уже чернили в прессе «подпольных» художников, устраивающих выставки на частных квартирах. А тут, на тебе, официально, под крылом райкома комсомола функционирует идейно-вредный клуб. Необходимо его прикрыть.

Первую попытку предприняли весной 1962 года. 24 апреля мы наметили провести вечер Модильяни. Напечатали, как обычно, в типографии пригласительные билеты. Но имя Модильяни в СССР и ныне мало кому знакомо. А тогда и подавно слышали о нем лишь специалисты и узкий круг истовых любителей живописи.

— Что за блажь, — возмутились в райкоме партии — пропагандировать французского модерниста! — и запретили проводить вечер.

Отправляюсь к заведующей отделом пропаганды и агитации райкома Рублинской. Захожу как ни в чем не бывало в кабинет, с любезной улыбкой протягиваю пригласительные билеты. Сухая, неизменно сдержанная Рублинская не повышает голоса:

— Это мероприятие нами запрещено. Накануне праздника трудящихся всего мира 1 мая вы почему-то организуете вечер памяти какого-то Модильяни.

Всем своим видом протестую против подозрений, что наш клуб уничижает 1 мая. И на их партийном жаргоне:

— Мы специально перед праздником трудящихся проводили вечер, посвященный Модильяни, — замечательному художнику, который в условиях буржуазного общества умер от голода.

— Вот как! Я об этом не знала.

— Да-да. Все продумано очень серьезно. Приедут выступать Эренбург. Назым Хикмет, Вознесенский.

Она минуту-другую колеблется и потом:

— Хорошо. Проводите. Приду посмотрю.

Несомненно во всех вариантах нашему «Календарю» в том году приспело погибнуть, ибо закончился 1962-й год погромом прогрессивных сил творческой интеллигенции, в первую очередь — художников. Но об этом позже. Теперь же расскажу, как закрыли клуб. Рублинская не простила мне маневра с Модильяни и только ждала удобного случая. Он вскоре подвернулся. На осень мы запланировали дискуссию по книге мемуаров Эренбурга «Люди, годы, жизнь». К его воспоминаниям часто относятся отрицательно. Не спорю, он в них порою лукавил, порой лицемерил (к примеру, встреча с Лениным вряд ли имела для него такое значение, какое ей придано), порою намеренно что-то забывал. И все-таки его книга сыграла в то время положительную роль и оказала значительное влияние на молодежь. Эренбург рассказал о массе русских и зарубежных писателей и художников, поэтов, с которыми был дружен или близок, но о существовании которых мы нередко даже не подозревали. Эренбург поведал о трагической судьбе многих погибших в тридцатые годы. Эренбург первый осмелился написать, что «наверху» знали о преступлениях Сталина, но молчали. По официальной версии партия и члены ЦК слепо верили вождю, который их обманывал.

В Московском университете обсуждение «Мемуаров» превратилось в митинг. Студенты осуждали за трусость своих отцов, допустивших недавнее прошлое, требовали всей правды до конца, в общем, вели себя так, словно они говорили не о книге, а собрались на политическую манифестацию. Не знаю, не представляю, во что бы вылилась дискуссия у нас, но она не состоялась.