Андрей Колесников - Дом на Старой площади

А во времена отца словом «суверенитет» злоупотребляли, зато предполагалось, что у имперских провинций суверенитет ограниченный. Думаю, папе это казалось безусловно справедливым, потому что справедливым был строй. А в имперские провинции и в их народы он влюблялся, как влюбился в Эстонию и Литву. Северо-Запад страны в его терминах.

Тем не менее весьма трудно было отвечать на вопросы малолетнего сына: «Папа, ну что ты делаешь на работе?» Ребенку требуется реально-материальное объяснение: «Пишу бумажки. Очень много. Разговариваю по телефону, езжу в другие города». — «А-а-а… Ну, всё же, что ты там делаешь?» — настаивал он. Как объяснить? Мы всегда были в курсе событий в стране, в мельчайших подробностях знали, чем и как живут подопечные партийные организации. Я, например, всегда знал, как в «моих» республиках и областях (это Северо-Запад страны) идет уборка урожая, каковы невзгоды, чем необходимо помочь через Минсельхоз, Минфин, Госплан, Совмин. А главное — по письмам и обращениям граждан принимались конкретные решения, шла реальная помощь людям.

Я никогда не звонил отцу на работу в ЦК. Быть может, только раз или два. Почему-то это не было принято или просто в голову не приходило. И никогда не бывал у него на работе. Не знаю даже, был ли у него там, в ЦК, отдельный кабинет. Он проработал на Старой площади 20 лет, и почему-то ни мне, ни ему — хотя бы ради удовлетворения моего этнографического интереса — не приходило в голову, что можно было бы как-нибудь и побывать в одном из подъездов улицы Куйбышева. Их я в 1990-е обошел вдоль и поперек благодаря журналистской работе. Впрочем, возможно, проход детей ответработников в здание ЦК не поощрялся или был прямо запрещен. Зато, даже не звоня по телефону отцу на работу, его номер я запомнил на всю жизнь — 206-46-31. На 206 начинались все цековские номера и отчасти номера некоторых зданий ЦК комсомола, расположенных напротив, в районе Маросейки, по-старому, улицы Чернышевского. В то время, когда отец стал работать в ЦК, возможно, такие номера уже были — переход с буквенно-цифрового набора на цифровой произошел на рубеже 1968 года…

Разумеется, я не воспринимал отца как большого начальника — просто он каждый день еще до восьми куда-то уходил на работу в костюме и галстуке. А часов в восемь вечера возвращался домой с неизменным гостинцем. Высокий, усталый и веселый. А многочисленные его командировки память деликатно отсеяла — только и помню, что из Львова он привез настоящий бандитский нож: можно было нажать на кнопку — и тогда выскакивало лезвие. Только это было еще до кураторства «Северо-Запада».

Сектор, с 1966 года подотдел, а в дальнейшем отдел писем играл в помощи людям немалую роль. Нам удалось произвести буквально революцию в работе с предложениями и жалобами трудящихся, поворот партии лицом к народу с его нуждами, запросами и требованиями. Это очень нелегко давалось. Помимо господствовавшего тогда в партийных кругах нигилизма по отношению к правовым нормам, существовал и нигилизм по отношению к письмам людей. Сколько приходилось на всех уровнях доказывать, что письма — это средство выражения общественного мнения, форма участия населения в управлении делами общества, надежный путь укрепления связи партии с народом. Но, увы, в Конституции не было такой нормы — права граждан на обращение, не было и какого-то решения ЦК по этому вопросу.

На всё нужен был свой нормативный акт — и слово в докладе руководства. Именно поэтому либеральные спичрайтеры высших руководителей так старались вставить в речи первых секретарей что-нибудь прогрессивное: слово весило столько, что могло многое изменить. Советский режим был даже не идеократией, а логократией — в нем правили слова.

Что же касается писем «трудящихся», то от них, конечно, ждали здравиц, благодарностей и восхищенных слов. А шли жалобы, на которые не хотелось обращать внимание; для устойчивости же режима и, конечно, познания страны — стоило бы. Обращения футболили из ведомства в ведомство, но тем не менее иной раз ставили «на контроль», не говоря уже о том, что пресса была обязана отвечать на обращения. Иной раз письма «звали в дорогу» журналистов, и получались, если разрешали, конечно, потрясающие сюжеты, которые могли сделать имя репортеру или очеркисту, и их читала вся страна.

Потребовались годы для переделки сознания партийных работников, для поворота их к насущным проблемам людей, а по сути — «социализму с человеческим лицом». В спорах приходилось ссылаться даже на Сталина — в его бытность секретарем ЦК в 1920-е годы были дни и часы приема посетителей, о чем извещала табличка на 4-м этаже здания ЦК. На мою голову сыпались обвинения в формализме и бюрократизме, особенно яростно сопротивлялись по поводу пресловутых табличек, которые мы рекомендовали использовать во всех партийных комитетах, государственных и хозяйственных органах. Резон наш был прост: без четкого графика всегда можно было отказать в приеме посетителя, сославшись на занятость, а график, да еще утвержденный на бюро и выставленный на всеобщее обозрение, обязывает любого руководителя быть в такие-то дни и часы доступным людям, чего, конечно, многие не хотели. Только наша принципиальность или настырность, как ее называли, привели к утверждению этого правила на практике. Дальше пошло легче — не только графики работы, но и единые дни приема по району, городу, области.

Была выстроена и система учета, анализа и обобщения предложений, мнений и жалоб граждан и, что немаловажно, создана система отчетности по работе с письмами и жалобами. Пошло-поехало, эти сведения были включены в официальную статистику, и информация полилась автоматически, без ненужных уговоров и увещеваний. Затем последовали новые этапные меры — дни открытого письма, когда первые лица в городах, областях, республиках отвечали на вопросы всех желающих. В общем, состоялся бурный расцвет «непосредственной демократии». Далее мы стали подводить под нашу систему общения с людьми современную базу — постепенно компьютеризировали обработку огромных массивов поступавшей информации.

Жизнь сама поставила вопрос о выделении работы с письмами в самостоятельный отдел ЦК. Как всегда, новое дело затевалось в обстановке полной секретности. По заданию Б.П. Яковлева я заперся в кабинете и от руки (к машинисткам нельзя было обращаться!) написал примерное положение об отделе и его штатное расписание, которые вскоре были утверждены Секретариатом ЦК. Началось переутверждение кадров. Обидно, конечно, что мне не нашлось места в придуманной мною же структуре. Я был утвержден только заведующим сектором Северо-Западного региона. А когда в 1980 году Отдел писем был вновь реорганизован в подотдел Общего отдела, меня вернули «на круги своя» — я стал заместителем заведующего, как и в далеком 1973 году. Как говорится, «такова селяви»…