Андрей Колесников - Дом на Старой площади

Мои непосредственность и неподготовленность к дворцовому этикету быстро отразились на служебном положении. При каких-либо передвижках по службе мою кандидатуру неизменно «задвигали», хотя и по опыту низовой работы, и по образованию (кандидат наук все-таки) я превосходил многих продвигаемых аппаратчиков. Открыто высказывалось и неудовольствие сверху. Я был секретарем первичной партийной организации нашего отдела и как-то на конференции аппарата позволил себе в выступлении несколько критических замечаний в адрес коллег из других отделов, как мне казалось, в очень корректной и мягкой форме. Когда я вернулся с собрания, меня уже поджидал наш завотделом, красный как рак от разноса, который ему устроил по телефону секретарь ЦК Черненко: «Что это твой Колесников всё выпендривается? Что ему надо? Он что, хочет поссорить меня с отделами?» Черненко не было на собрании, значит, он получил донос.

К этому моему «отрицательному имиджу» добавлялись и результаты других мелких стычек, когда на совещаниях я смел высказывать свое мнение и, что особенно возмутительно, свое несогласие с мнением секретаря ЦК. У Черненко был излюбленный вопрос, чтобы прервать выступающего: «Откуда ты это взял?» — «Константин Устинович, — отвечал я, — из опыта местной парторганизации — я только вчера вернулся из командировки в Волгоградскую область». — «Ну, без решения Секретариата это еще не положительный опыт. Не выскакивай!» — отрезал он.

И еще одну оплошность он не простил мне. По простоте душевной я попросился на работу в отдел адморганов, считая, что как юрист принесу там больше пользы. Мою просьбу поддержал и генерал Савинкин. Черненко вспылил и устроил разнос Савинкину: «Это не метод подбора кадров, нашел топор под лавкой!» — и выгнал генерала из кабинета… Ирония судьбы: впоследствии именно мне партком поручил произнести траурную речь на похоронах предпоследнего генсека.

Отец, получается, ходил в бузотерах. А мама и вовсе была всегда обуреваема чувством справедливости, точнее, ощущением нарушенной справедливости. Это не означает, что она была «леваком». Просто характер у нее был вспыльчивый, и кроме того, она была членом семьи врага народа. Я стараюсь подавлять материнские гены, но иногда они взрывают ситуацию — и тогда вдруг неведомая сила несет меня, я швыряю заявление об уходе или говорю «всю правду в глаза». Впрочем, всё реже и реже. Чаще просто устало покидаю поле битвы. Молча.

Папа и впрямь проводил долгие недели в командировках, оставив пять блокнотов с путевыми заметками — кожаные обложки записных книжек впитали его запах. Он называл их «От Москвы до Бреста нет такого места». Первая книжка начата им сорокалетним, 15 октября 1968 года, в самолете, летящем в Иркутск. А до этого, как он сам записал, были Нежин, Чернигов, Киев, Ташкент, Горький, Куйбышев, Тольятти, Кемерово, Мариинск, Новокузнецк, Ленинск-Кузнецк, Прокопьевск. Последние записи в последнем блокноте — от октября 1987 года, нежно любимый им Таллин, отцу тогда было уже почти 60. Он объездил полстраны («доложился первому секретарю») и в самом деле с уважением относился к пахарям — низовым работникам этой безбрежной партии («надо бы памятник поставить секретарям райкомов — основной ячейке нашего строя»), которая была равна государству и неведомым образом удерживала имперскую материю от распада. Пил воду из Байкала и Севана. Мучился бессонницей в душных вагонах и гостиницах. Нетерпимо отзывался о показушном гостеприимстве. С теплотой и нежностью относился к своим друзьям в Прибалтике. Жаловался на давление, рассказывал дневнику о своем нежелании париться в бане и пить с местными начальниками. Работал над слогом — словно набрасывал черновик к ненаписанной повести. Для кого он это писал? А для кого пишет тот, кто пишет вообще что-либо? Для себя и идеального читателя, не всегда существующего.

Я остался единственным читателем этих пяти коричневых кожаных блокнотов. Спорю с ним, досадую. Иногда восхищаюсь. Это наш разговор с глазу на глаз — postmortem .

Иногда мне кажется, что эти записные книжки не могли сохранить его запах, я всё сам себе придумал, это просто аромат старой кожи, сложносоставной, как послевкусие испанского бренди на хересе. Кстати, об испанском. Герой романа «Ночь времен» Антонио Муньоса Молины, которого у нас мало переводят, знал, что фото, на которые подолгу смотрят вдали от оригинала и не имея возможности его видеть, теряют свой «зов», свою живость — «лица утрачивают свою единственность, как белье любовницы, сохраненное любовником, теряет свой столь желанный запах». Но здесь другой случай: страницы записных книжек — не лифчик и не маечка. Для них как будто нет времени, расправляющегося с телесными запахами, словно зарытыми в ткани. Что же до фотографий — да, они могут стать со временем невидимой хозяину частью интерьера, если долго висят на стене и превращаются в своего рода никем не замечаемый декор. Но и они, если освежать впечатления от них, способны оживать…

Отец всегда казался мне очень взрослым. Сейчас я понимаю, что формулировать надо иначе: папа выглядел старше своих лет. А я выгляжу младше, ощущая себя мальчишкой, особенно на его фоне и в декорациях отцовской жизни — такой серьезной и правильной. И еще я всегда чувствовал себя защищенным им — не в логике непотизма, а в буквальном смысле — «за спиной». Мы часто ходили с ним на лыжах — этот вечный бег в Филевском парке и Крылатском или потом, в 1980-х, в пойме Истры. И передо мной маячит спина отца. Я так и остался мальчиком, рысью плетущимся за папой. Отсюда и моя кардиограмма, которая однажды поставила в тупик опытного врача. «У вас, — сказал он, — кардиограмма стайера».

Будучи самым взрослым, отец отвечал за всех — за клан в широком смысле слова. Тетя Геня, измочаленная онкологией и решившаяся на самоубийство в 1979 году, в предсмертной записке написала: «Тебе, Володя, придется тяжелее всего». В том смысле, что ее такая смерть — это и моральная, и «техническая» нагрузка для него — главного мужчины в клане. Удостоверение на бабушкину — для него тещину — нишу на Ваганькове тоже было записано на папу.

Еще за несколько лет до своей смерти Генриетта Герасимовна писала бесконечные стихи о бессоннице и невыносимо тяжелых мыслях о погибших детях. А так-то она была душой разнообразных компаний одноклассников, одногруппников, одноработников и сочиняла для них поздравительные стишки. На свой лад она ждала или даже звала смерть, о чем написала полушутливое стихотворение: лирическая героиня пишет заявление Богу, просить пустить ее в ад, мест там не находится, она просится в рай, на что Господь ей отвечает: «В рай захотела? Интересно! / Землянам всем давно известно, / Что с той поры, как Сталин правил / Он населенья поубавил, / С тех пор от края и до края / Забиты все жилища рая! / Ну, что ж мне делать? Как мне быть? / Пока придется, видно, жить». Жить ей оставалось четыре с половиной года. В завещании была строка — уничтожить ее переписку с близким человеком, чьи книги — русская классика, альбомы по искусству, подаренные Генриетте, с дарственными надписями «Моей Генюрке» — лежат теперь на моих полках. Судя по скрупулезно отмеченным датам, он появился в ее жизни, когда ей было далеко за сорок. Но она так никогда и не вышла замуж. И продолжала носить чрезмерно выразительную для нашей страны девичью фамилию Кац-Каган, хотя могла бы остаться — по погибшему мужу — Пыжовой.