Израиль Меттер - Будни

И сейчас посидели-постояли недолго, а перед уходом Анна Григорьевна объявила:

— Завтра будем списывать старую обстановку. С утра утвержу в сельсовете комиссию. Федор Терентьич, у нас в кладовой солярка еще есть?

Кладовщик ответил, что литров десять сыщется.

— А не мало будет?

— Вообще-то, маловато. Смотря по погоде.

Киномеханик сказал не к месту:

— Товарищи, маленькое объявление: я в Главкинопрокате индийский фильм выцыганил. Нулевым экраном, две серии, очень переживательный…

Сотрудники оживились было, но Анна Григорьевна сказала, чтоб расходились по домам. А киномеханику велела:

— А ты, Костя, останься.

Дверь кабинета она прихлопнула на французский замок и не прошла за свой письменный стол — опустилась в новое кресло. Косте сказала:

— Не подпирай стенку. Садись.

Тяжело вздохнув, он сел во второе новое кресло.

— Думаешь, мне приятно с тобой разбираться? — спросила Анна Григорьевна и тоже вздохнула. — Ребенка бы хоть своего пожалел.

— Я жалею, — сказал Костя. — Всю получку отдал Тоське, до копейки.

— А на какие шиши с Люськой гуляешь?

— Мы не гуляем, — сказал Костя.

— А как же это, интересно, называется?

— У меня к ней чувство.

— Ну и что? Значит, у каждого будет чувство, и он, задрав хвост, побежит от семьи?

На этот вопрос Костя не сумел ответить. Он маялся в кресле. Анне Григорьевне, женщине доброй, тоже было тошно: ее сын прошлым летом разошелся с женой, оставив ребенка. Все материнские слова и горючие слезы она уже извела, убеждая сына, и теперь на долю Кости остались одни ошметки.

— Подумал бы ты над своим моральным обликом, — сказала Анна Григорьевна.

А Косте хотелось помочь ей, он видел, как ей трудно с ним, знал, что в районе с нее спрашивают за него — Тоська писала заявления повсюду.

— Меня в Первомайское зовут, — тихо сказал Костя. — Если хотите, я туда перейду.

— А думаешь, в Первомайском тебе аморалку спустят?

— Там директор совхоза крепкий мужик. Бывший генерал, — пояснил Костя. — Клуб недавно поставил. Он отбодается.

— Не отпущу, — поднялась Анна Григорьевна.

На этом их беседа закончилась.

С утра Анна Григорьевна пошла в сельсовет. Председатель, человек недавний, — говорили, из моряков, — сперва не мог взять в толк, какая комиссия и для чего. Анна Григорьевна рассказала, он снова не понял.

— Сельсовет-то здесь при чем?

— Мы подчиняемся вам, Сергей Иваныч.

— Но мебель принадлежит Дому культуры? Вы за нее отвечаете?

— Директор не является материально ответственным лицом.

— Постановочка, — сказал председатель, расстегнув ворот кителя. — А за что же вы тогда отвечаете? За танцы, что ли?

— Почему это за танцы? — обиделась Анна Григорьевна. — У нас кружки, у нас самодеятельность, лекции…

— Дошло, — сказал председатель. — Значит, средства наши, а идеология ваша. Нам, выходит, попроще: сощелкал на счетах — сошлось, не сошлось, сразу видать. Ладно. На какую сумму списываете мебель?

— Двести сорок семь рублей.

— Ух ты! А может, на ней еще посидеть можно?.. Слушай, директор, давай отдадим ее в пионерлагерь!.. Клопы в ней не завелись?

Анна Григорьевна разъяснила ему: мебель потому и списывается, что ее никому отдавать нельзя. Председатель перебил ее:

— Когда меня сюда назначали, я предупредил в райкоме: глядите, товарищи, как бы не промахнуться. Мне ваши полста целковых в дополнение к моей пенсии не нужны. А опыта у меня нет — всякий прохиндей может подключить меня под статью… И договорились мы так: первый месяц я никаких бумаг лично не подписываю. Вникаю в курс. Знакомлюсь с народом. — Он улыбнулся и протянул ей руку через стол. — Вот и с вами познакомился. С очагом культуры.

И посоветовал Анне Григорьевне оформить бумагу у его заместителя.

Комиссия в составе трех человек, во главе с учительницей истории Рябовой, собралась вечером, заседала недолго — текст акта был известен, его сочиняли по знакомому образцу.

Покуда комиссия заседала, во дворе Дома культуры раскидали лопатами снег. Командовал кладовщик. Он выбрал продуваемое ветром место. Помощников потребовалось много, собрались все сотрудники Дома.

Снова построились цепочкой и вынесли старую мебель во двор. Топоров в кладовой оказалось всего две штуки. Но обошлись: колоть стулья назначили киномеханика Костю, а кладовщик вызвался сам.

— Ломать не строить, — сказал он, поплевав себе в ладони, и ухнул по стулу.

Сиденье провалилось, а ножки устояли, воткнулись в снег.

— Вот дьяволы! — сказал кладовщик. — Качественно произвели, поставить бы их самих рушить…

Костя взял в руки другой стул и рассмотрел его.

— Он же на шурупах и на клею, дядя Федя. Может, отвертку принести?

— Чикаться еще, — сказал кладовщик. — Бей так. На баб у тебя силы хватает…

Работа шла с треском и грохотом, обломки разлетались по двору. Члены комиссии подбирали их и сваливали в кучу. Баянист Толик сбегал в кладовую за соляркой.

— Снизу, снизу поливай! — кричал кладовщик. — Куда ты, дуролом, сверху льешь?.. Сверху они сами схватятся.

Он кричал громко, и все его движения были сейчас громкие, а лицо пылало отчаянным вдохновением.

Председатель комиссии учительница Рябова, свернув жгутом пучок газет, стояла неподалеку, рядом с директором Анной Григорьевной.

— По-моему, уже можно поджигать, — сказала Анна Григорьевна. Ей было неприятно, что во двор на этот грохот забредали поселковые жители.

— А с креслами как? — спросила Рябова. — В целом виде они не сгорят, дымить будут на всю округу. Они у вас на вате?

— Вряд ли на вате. Сейчас больше в ходу поролон.

— Между прочим, — сказала Рябова, — говорят, все эти поролоны вредны для нашего организма. Я, например, перестала носить нейлоновое белье — у меня от него происходят разные женские отклонения…

— Галя! — позвала Анна Григорьевна. — Сбегай, пожалуйста, за ножницами, надо распороть кресла.

Галя побежала в подвал, в мастерскую мужа-художника, он нагнал ее и велел:

— Переодень платье. Выпялилась, как на праздник.

— Петенька, — сказала Галя, — это же старенькое, три года назад куплено…

— Все сиськи наружу. Я сказал — переодень!

Он отобрал у нее ножницы и, вернувшись во двор, стал кромсать обивку кресел.

Костер все еще не разжигали, хотя куча порубанных стульев была уже изрядной. Неподалеку стоял, накренившись в снег, нетронутый буфет. В зеркалах двух его створок стеклилось сейчас холодное зимнее небо и верхушки далеких сосен.

Киномеханик Костя, вспотевший от непривычно яростной работы, снял с головы меховую шапку и отер ею пот с лица.

— Анна Григорьевна, — сказал Костя, — давайте я хоть зеркала отвинчу. Вы посмотритесь в них…