Израиль Меттер - Будни

К буфету шагнула Рябова и посмотрелась. В зеркале окантовалась до пояса молодая женщина с широким плоским лицом, румяная, старательно мелкозавитая.

— Зеркало качественное, — подтвердила Рябова.

Она понравилась себе и даже взбила рукой прическу. Незамужнее тридцатилетнее сердце учительницы сохло, и всю свою загустевшую от одиночества страсть Рябова оглушала общественной работой.

— Зеркало качественное, — еще раз установила она и отошла в сторону.

Анна Григорьевна тихо сказала:

— Греха-то большого не будет, если мы их снимем.

— Как хотите. Я лично не могу взять на себя такую ответственность.

— Долго вы там будете совещаться? — заорал кладовщик. — У меня поросенок с утра не кормленный…

Выручил художник. Кресла уже были вспороты, он подошел к буфету, тоже посмотрелся в зеркало, поправил на голове велюровую шляпу.

— Собственно, об чем дискуссия? — спросил художник.

— Я их бить не стану, — сказал Костя. — Не могу я их ничтожить…

Художник взял из его рук топор и, даже не размахиваясь, стукнул по одному зеркалу и по второму. Они брызнули лучами, не разлетаясь.

— Путем, — сказал художник.

Гора обломков была велика. Рябова разодрала газетный жгут и отдала половину Анне Григорьевне.

— Вы зайдите с того конца, а я — с этого.

Костер занялся тотчас. Сперва схватились не все обломки, вороватый огонь хитро перебегал по ним, выбирая, что повкуснее, — он облизывал солярку, краску, дымные острия пламени зацвели на ветру. Костер был безмолвным сперва, но потом залопотал, затрещал, рассказывая, как ему сытно жрется.

Небо почернело, во дворе стало темнее, жаркий свет пылал только здесь.

— Давай вали кресла! — скомандовал кладовщик. — Теперь пойдет.

Втроем они ухватили изрезанное кресло, подтащили его поближе и, с усилием размахнувшись, повалили его в огонь.

На полыхание и вонь костра во дворе поднакопились люди. У окраины поселка помещался Дом престарелых, вечерами они выходили подышать свежим воздухом. Забредя на огонь, престарелые держались во дворе кучно, группой.

Когда в огонь повалилось одно кресло и вслед за ним второе, самая дряхлая старуха — голова ее мерно подрагивала на неуверенной шее — испуганно спросила:

— Батюшки, что ж это деется?

Отечный старик подволочил свои ноги поближе к костру, заслонил локтем лицо от жара и рассмотрел, что горит. От пальто на выпуклом животе пошел пар. Кладовщик ухватил старика за руку и потащил в сторону.

— Хроник!.. Сгоришь к чертям собачьим, а потом за тебя отвечай…

— И ответишь. За все ответишь. Стрелять таких надо по закону военного времени!

— А ты повернись ко мне задницей и расстреляй! С вашей пищи будешь заместо пулемета.

Кладовщик ожидал, что вокруг засмеются, но никто не рассмеялся.

Странное действие производил этот костер. Он околдовывал своим первобытным, библейским пламенем, призывая пещерную душу к разрушению, а душа добрая плавилась в огне, становясь еще жалостливее.

Директор Дома Анна Григорьевна, глядя на огонь, думала: «Хочешь сделать как лучше, а получается как хуже…»

Баянист Толик давно мечтал сочинить песню о своем поселке, и сейчас она зазвучала в нем: шумит сосновый бор, горят костры, подле них трудятся славные ребята.

Художник Лобанов думал, что нет здесь в поселке людей, понимающих его высокие запросы. Бежать надо отсюда в область… А платье это Галкино сегодня же изорву на тряпки, чтоб не заголялась перед коблами.

Киномеханик Костя думал, что, может, и получится уломать Тоську — хоть на выходные отдавала бы ему ребенка.

Учительница Рябова думала, что в роно надо поставить вопрос о классном руководителе девятого «А» — уж очень к нему липнут девочки, а он вдовец.

Кладовщик Федор Терентьевич, ни о чем не думая, украл два стула и теперь сожалел, что не припрятал еще два — никто б не хватился, столько их тут нарублено.

Участковый, заглянувший сюда на огонь, постоял всего минут пять, но успел подумать, что уголовное дело на буфетчицу надо бы завести, да неизвестно, как к этому отнесется начальник, может сказать — мало занимаешься профилактикой.

Бухгалтер Галя и сейчас еще продолжала любить своего художника, хотя понимала, что сегодняшней ночью он может оттаскать ее за волосы.

Водяночный престарелый старик рассуждал про себя, его спекшиеся губы узко разлеплялись в бормотанье:

— Раньше порядок был. Боялись потому что. Без страха народ не воспитать…

А все остальные престарелые, сбившись неподалеку от костра в кучу, хором думали, что жизнь свою они уже прожили, но никто из молодежи не желает прислушиваться к их советам.

В эту пору, уже на излете белых ночей, света еще хватало; к полуночи он стал скареднее, но на реке, ничем не заслоненной от пустого, бесцветного неба, все, что мне хотелось бы различить, не утратило своих очертаний.

Ниже по течению, метрах в сорока от моей лодки, стояла на якорях вторая, а выше, на таком же расстоянии — третья. Они появились недавно, к вечерней зорьке, а я торчал здесь с раннего утра. Я сидел на самой стремнине, на стрежне, поперек течения, — вода психовала в борт за моей спиной: реку гневила упрямая неподвижность моей лодки, два якоря, с кормы и с носа, намертво взнуздали ее.

Рыбалка в то утро была беспокойной — мальки непрерывно стягивали наживку с четырех крючков поводка без всякой видимой на глаз поклевки. Да и подсекать их не было никакой охоты, а они столовались у моего поводка на дармовщину, раздражая меня своей веселой наглостью.

Черви у меня были отменные — верткие, красные, тугие, я надевал их причудливым бантом по три штуки на седьмой номер каждого крючка: крупный лещ льстится именно на такую наживку, но сволочь малек умудрялся сдирать ее без малейшего подрагивания жилки. Глубина здесь была большая, метров восемь, а мне приходилось то и дело вытаскивать всю длиннющую снасть в лодку и снова и снова нацеплять жирных червей на объеденные пустые крючки, словно я нанялся в шеф-повара́ у этой сволочи малька.

Солнце в то утро взошло свежее, пылкое, оно быстро вошло в силу и калило мою спину, но мне было не до природы. По сторонам я не глядел, сидел сгорбившись и тупо уставясь на кончик короткого удилища, торчащего над бортом лодки. Глаза уже слезились от надоевшего блеска быстро текущей воды. Я силился думать о чем-нибудь важном и постороннем, не относящемся к рыбалке, но все мои мысли заклинило на том глубинном, нагулявшем жир леще, с золотой чешуей по спине и широким бокам, с небольшим и вежливым ртом, — на том воспаленно вожделенном леще, который вот-вот подплывет к моему поводку, распугает хулиганскую мелюзгу, залюбуется верткими червями, быть может снисходительно улыбнется их старанию уйти от него, а затем всосет их кончики своими толстыми губами и, сперва не двигаясь, станет засасывать их все глубже, и, уже отведав этой прелести, рванет весь бант в сторону; а тоненький кончик моего удилища чутко дрогнет, а затем и все оно упруго изогнется, и я рывком подсеку именно в ту долю мгновения, когда лещ кинется наутек с бантом червей во рту.