Владимир Крючков - Личное дело.Три дня и вся жизнь

Уже во время посадки я спросил у Стерлигова, сразу ли будет проведено задержание. Он ответил, что я верно оцениваю ситуацию. Никаких сколько-нибудь значащих разговоров я с ним не вел, не хотел подвергать его и себя искушению, ставить в неловкое положение, да и зачем? Было большое желание попросить передать слова утешения жене, семье. Воздержался.

Как только самолет произвел посадку, рядом со мной появились мощные охранники с автоматами наготове.

Мимо меня прошли на выход Бакатин, Примаков и как-то подчеркнуто вежливо попрощались со мной, пожелав всего хорошего.

Из самолета вывели не сразу, подождали, пока завершится церемония, связанная со встречей Горбачева. Провели к машине санитарного типа и там объявили о моем задержании. Сделал это Степанков — Генеральный прокурор России.

Я уточнил, от имени какой прокуратуры задерживают — союзной или российской? Получил ответ — от российской. Мое недоумение было оставлено без ответа.

В машине меня продержали около часа, как я позже понял, ожидали Язова и Тизякова, чтобы в одной колонне проследовать к месту содержания под стражей. Отправились из аэропорта в четыре часа ночи. Добирались медленно, часа три-четыре, с поломкой машины и небольшими остановками.

На место прибыли рано утром, едва рассвело; погода была слякотная, моросил колючий дождь, все выглядело мрачно, мерзопакостно. Разместили по отдельным небольшим домикам, с внешней и внутренней охраной.

Слегка привел себя в порядок; завтрак и сразу же первый допрос. Физическое и моральное состояние было тяжелым: бессонные ночи, полет в самолете, дорога в Солнечногорск. Сон буквально валил с ног, глаза открывались с трудом.

Личный обыск, протокол, другие формальности, связанные с задержанием, понимание разумом своего состояния — все сливалось вместе в какую-то огромную давящую тяжесть. Адвокат не присутствовал, что было грубейшим нарушением процессуальных норм — к сожалению, далеко не последним.

Первый в жизни допрос оставляет глубокий след, а точнее рану, на всю жизнь. Дело не в следователе, он выполнял свой служебный долг. Первый допрос врывается в душу, в сердце как совершенно противоестественное событие, задевает твое человеческое достоинство, не считается с тобой как с личностью, ломает привычный ритм жизни и, словно непомерный гнет, заставляет согнуться, ввергает в состояние беспомощности, бессилия.

Обед, небольшой, получасовой отдых и новое предложение — снять теледопрос. В ответ на возражения следователь обрушил целый поток доводов, уговоров, доказательств правомерности мероприятия с позиции уголовно-процессуального кодекса. «Никто не поймет, если вы вдруг откажетесь», — последний, пожалуй, увесистый аргумент. В конце концов дал согласие.

Начинается откровенно жесткий теледопрос, с неудобными, даже садистскими вопросами. Следователь явно работает на публику, по крайней мере, на социальный заказ руководства. Понимание этого приходит уже в ходе допроса. А голова от усталости и напряжения гудит, временами даже отключается сознание; отвечать надо с ходу, подумать некогда, на тебя смотрит камера, и ты чувствуешь себя вынужденным говорить, давать показания.

Попросил прокрутить мне сделанную телезапись. Мое право. Но не вышло, потом объяснили, что не сработала техника. Явно обманывают. Настроение неважное, душевное неспокойствие, что-то идет не так.

И вдруг новое предложение. В Солнечногорск прибыл репортер Центрального телевидения Молчанов и хотел бы взять у меня интервью. Решительно возражаю, ссылаюсь на свое состояние, на неважное самочувствие. Опять настойчивые уговоры, особенно со стороны Степанкова: телерепортер ехал издалека, речь, мол, идет о пяти минутах, только два вопроса, и тому подобное. На возражения приводится решительный аргумент — Язов уже дал интервью, не возражал; что скажут телезрители, узнав, что Крючков отказался.

Как и следовало ожидать, телеинтервью затем обыграли в весьма невыгодном для меня свете. Среди прочего я сказал, что, если бы можно было прокрутить пленку жизни в обратном направлении, то 19 августа я поступил бы иначе, то есть в том смысле, что избрал бы другой вариант и, таким образом, не оказался бы под стражей. Прокомментировали же это так, будто бы я сожалею лишь о том, что не действовал решительно, то есть не пошел на кровопролитие и т. п.

После телепередачи аналогичные утверждения распространялись и высокопоставленными лицами, в том числе Ельциным.

После столь кошмарного дня я свалился, словно подкошенный, и погрузился в тяжелый сон. Но спустя час был разбужен. Команда — собирать вещи и быть готовым к выезду. В 24:00 22 августа колонна машин отправилась к новому месту содержания. Как выяснилось, это был следственный изолятор в г. Кашине Тверской области. В пути находились девять часов. Раз-другой сбивались с дороги, возвращались, уточняли у встречных водителей. Наконец к 9:00 23 августа добрались до места. Вновь личный обыск и прочие тюремные формальности.

Все в изоляторе дышало мрачной стариной. Здание тюрьмы было построено более 300 лет назад. Видимо, во всем мире нет ничего более прочного и незыблемого, чем тюрьма. Здание строилось на века, выстояло. Все как и три века назад, пояснили мне. Претерпели изменения лишь кое-какие внутренние детали, не все уцелело. Стены в метр толщиной казались не тронутыми временем. Массивные, в несколько рядов ворота, двор, коридоры, камеры, небольшое окно наверху с решетками — все как было когда-то.

…Трое суток провел в камере один. Мозг воскрешал события последнего времени обостренно, болезненно, переоценивал все как бы заново. Появилась жажда поговорить с родными, с женой, сыновьями, друзьями, но, понимая, что сделать это невозможно, стал писать.

Написал большое письмо жене, еще больше сыновьям, друзьям. Это были излияния души с описанием случившегося, моим видением обстановки до 19 августа и в последующие дни. Не забыл в письмах невесток, внучку и внука. Пожалуй, так откровенно я никогда не разговаривал с собой и родными. Многое, о чем я передумал, что переоценил, к каким выводам пришел, будет со мной словно тень до конца жизни.

Содержанием в одиночке, видимо, преследовалась цель надломить мое душевное состояние и таким образом сделать более удобным для следствия. Но вышло иначе. Одиночество помогло мне собраться с мыслями, прийти к пониманию своего положения как начала нового этапа в жизни, а точнее борьбы.

В первый день пребывания в кашинской тюрьме и в последующие два дня я делал часовую гимнастику, что вызывало у охраны нескрываемое удивление. Это была единственная привычка из моего многолетнего отрезка жизни, которую я имел возможность сохранить для себя в тюрьме.