Марина Чечнева - Самолеты уходят в ночь

— Давай попробуем, — ответила Ольга. — Игра стоит свеч.

Я только хотела повернуть к ущелью, как над ним вдруг вспыхнули осветительные бомбы, а немного погодя оттуда донеслись взрывы. Оказывается, кто-то опередил нас.

— По-твоему, кто это? — окликнула я Клюеву.

— Наверное, Нина Худякова. Она шла следом за нами, а потом вдруг свернула к ущелью. Я еще подумала: зачем?

Удар был внезапным, и враг растерялся. Мы действовали не спеша, старались класть бомбы как можно точнее. В какие-нибудь пятнадцать минут мотомеханизированная колонна противника была разгромлена. За этот вылет полк получил от командования благодарность.

Результаты наших бомбежек, проводившихся в самых сложных условиях, окончательно убедили командование армии в том, что полк оправдал свое назначение и теперь есть все основания укомплектовать его полностью. Поэтому в декабре в состав полка ввели третью эскадрилью.

Близилась к завершению гигантская битва под Сталинградом. 23 ноября сорок второго года фашистские войска оказались в плотном кольце. На выручку окруженным из-под Ростова и астраханских степей в район Котельниково противник срочно перебросил две танковые, четыре пехотные и две кавалерийские дивизии, не считая сводных отрядов. Всю эту группу фельдмаршала Манштейна назвали «Дон» и приказали ей прорваться к частям Паулюса.

Но свой замысел противник осуществить не смог. Измотав в жестоких боях группировку «Дон», советские войска рванулись с севера, разметали пехоту противника, взяли Котельниково и погнали фашистов на Ростов.

К тому времени в наступление перешли и другие фронты. Враг растерялся. Не зная, откуда ожидать очередного удара, он перебрасывал свои резервы с одного участка на другой. Центральный, Воронежский и Ленинградский фронты начали вгрызаться в долговременную оборону противника. Юго-Западный фронт перешел в наступление по всему среднему течению Дона.

2 января тронулся с места и наш Северо-Кавказский фронт. Стояла на редкость плохая погода. Снегопады, туманы и низкая облачность почти исключали действия авиации. Но и без того обескровленный враг почти не оказывал сопротивления. За четверо суток советские войска продвинулись без малого на сто километров. Наш полк готовился к перебазированию.

— Ну, дочка, — сказала мне на прощание хозяйка, — желаю тебе удачи. Кончится война, вспомни тогда про нашу Ассиновскую и приезжай в гости.

— Спасибо вам. Спасибо за все.

Мы тепло распрощались, я подхватила свой чемодан с немудреным скарбом и зашагала к аэродрому. На повороте дороги обернулась — женщина все еще стояла на крыльце и смотрела мне вслед.

И вот мы снова в Екатериноградской. Здесь нас постигло большое горе. Утром 7 января на общем построении Ракобольская сообщила о гибели Расковой. Через несколько дней пришли центральные газеты. В траурной рамке портрет Марины Михайловны. Те же глаза, то же милое, знакомое до мельчайших подробностей лицо. С трудом сдержала слезы.

Долго смотрела на портрет, а перед мысленным взором проходили эпизоды, связанные с ее именем. Вот подруги отговаривают меня от встречи с Расковой, но я получаю право на свидание и морозным новогодним вечером сломя голову спешу к ней, затем долгая беседа у нее на квартире, телеграмма о моем вызове в Энгельс и встреча с Мариной Михайловной в штабе соединения.

Неожиданно припомнился летний солнечный день 1939 года. Я шла по улице Горького, все было спокойно. И вдруг толпа зашумела, подалась на мостовую. Я обернулась. В окруженной народом машине сидела Раскова. На ней был светлый костюм и, как всегда, темно-синий берет. Шофер сердито сигналил, но на это никто не обращал внимания. Марина Михайловна растерянно оглядывалась по сторонам и улыбалась.

К месту происшествия уже спешил милиционер. По его решительному виду было видно, что с уст его были готовы сорваться традиционные слова: «Прошу разойтись, граждане!». Но узнав героиню, он остановился и откозырял ей.

Это было давно. Но я так явственно представила себе эту картину, что к горлу подступил комок и сердце сдавило. Опять смерть! Когда же, наконец, кончатся на нашей земле страданий и горе?!

Из Екатериноградской летали мало — все еще стояла пора распутицы и туманов. В те дни мы бомбили только колонны противника на дорогах.

Враг откатывался быстро, и нам приходилось часто менять аэродромы. Это сильно изматывало людей. Особенно доставалось техническому персоналу, так как основная тяжесть перебазирования лежала на его плечах. Командам, составленным из техников и вооруженцев, приходилось заранее выезжать к линии фронта, подыскивать площадки, оборудовать их для приема самолетов.

А как доставалось им при перевозке имущества! Машины, доверху нагруженные, то и дело вязли в грязи.

— Ну вот, опять сели, — точно от зубной боли, морщилась Мария Рунт при очередной такой оказии. — Давай, девчата, качнем.

Она первой вылезала из кабины и вместе со всеми, проваливаясь по колено в жидкую грязь, наваливалась плечом на кузов машины.

— Раз-два, ухнем! — командовал кто-нибудь.

— Еще разик! Еще раз! — подхватывали девчата.

Медленно, словно нехотя, буксуя и надрывно рыча мотором, засевший грузовик выползал на твердое место.

— По машинам! — неслось вдоль дороги. Колонна трогалась, но через некоторое время все повторялось снова.

Проходившая мимо пехота подшучивала над девчатами:

— Смотри, какие вояки в юбках!

— Осторожней, не испачкайте хромовых сапожек!

— Чем зубоскалить, лучше бы помогли, — урезонивали девушки.

— А что, ребята, и в самом деле, подсобим красавицам!

Серые, замызганные шинели лезли в грязь, со всех сторон облепляли машины.

— Навались, хлопцы! — громыхал чей-нибудь бас. — А ну, дружней!

И вдруг над дорогой проносилась резкая, как выстрел, команда:

— Во-оздух!

Людей сдувало, словно ветром. Солдаты и девушки моментально разбегались, падали на землю, инстинктивно закрывая руками головы. Нарастал рев моторов, со зловещим свистом рассекая воздух, на колонну обрушивались вражеские бомбы. Они взметали тонны жидкой грязи, решетили осколками борта машин.

В одну из таких бомбежек погибла механик самолета Людмила Масленникова. Помню, смерть ее подействовала на меня удручающе. Нас не связывала тесная дружба. Больше того, я и знала-то ее мало — она прибыла в полк перед самым наступлением. Но было в ней что-то такое, что вызвало у меня чувство большой симпатии.

Совсем еще девочка, Людмила с восхищением смотрела на ветеранов, с большим уважением относилась к летчицам. Как-то при очередной перебазировке, когда загружали машины, мы с ней случайно разговорились. Узнав, что я училась в аэроклубе и летаю уже четыре года, Масленникова робко, словно позволила себе нечто бестактное, дерзкое, сказала, что тоже мечтает стать летчицей.