Е Галайская - Москва и Волга

— Не могу. Она мне опротивела. Брат на вокзале умер.

— Да что ты, брат? То на вокзале. А это каша хорошая. Ну булку ешь!

— Мне бы сухариков.

— Вот это дело. Тебе и следует иссушить французскую булочку на сухари. Попроси няню.

Зовут няню.

— Няня, посуши мне сухари.

— Где же я тебе посушу? В кухне не позволяют, а тут нельзя.

Ребенок вздыхает, и няня уходит.

Ночь. Ваня то и дело спускается с постели. Рабочий охает и стонет. Сосед Вани не знает, как заснуть.

Утро. Няня разносит чай с конфектами и дает каждому по пол фунту черного хлеба. Дает и Ване. Ваня берет и сейчас же начинает его есть. Его сосед приходит в ужас.

— Ваня!

— Что?

— Не ешь черного хлеба. Ведь у тебя сильный понос.

— А как же дали?

— Дали потому что дали. Может быть по ошибке, — врет ему сосед. Он отлично знает по себе, что дали не по ошибке, а потому, что так у них положено. Ваня слушается и перестал есть.

Одиннадцать часов. Вдруг раскрываются обе половинки дверей и в палату торжественно вносится докторская конторка. На ней докторская слуховая трубка и смоченное в сулемовом раствор полотенце.

Фельдшер откуда то взял колпак и очень напоминает в нем гоголевского сумасшедшего. Идет и сам ухмыляется своему виду.

Входит доктор. Тоже в колпаке, но с видом, напоминающим уже делового человека, каждая минута у которого на счету. Ликуй человечество, и берегись холера! Доктор быстро подходит к конторке, берет перо и смотрит историю болезни Ваниного соседа. Тот спрашивает:

— Как, доктор, скоро меня выпишите? Ведь я уже здоров.

Доктор, стараясь тоном показать, что все это ерунда, заявляет:

— Да ведь опять нашли у вас этих господ (холерных вибрионов).

— Доктор! А чего мне есть нельзя?

— Воздержитесь от мяса: мясо способствует их размножению.

— А еще?

— Черного хлеба тоже нельзя.

Сосед искоса взглядывает на столик к Ване, где лежит огрызок черного хлеба.

Студент-фельдшер что-то говорит доктору.

Доктор быстро идет к Ване, берет его за руку и моментально возвращается на свое место к конторке, первым делом вытирает о полотенце руки и что то записывает.

Затем, посмотрев на машиниста, тоже что-то записывает.

Трубка на этот раз оказалась не нужна.

Няня, как будто священнодействуя, приподнимает конторку и тоже с озабоченным видом, как у доктора, несет ее в женскую палату.

Восемь человек больных осматриваются быстрей, чем работает сама холера. Через пять минут доктор уже поспешно и озабоченно идет к выходной двери, тщательно вымывает там руки, сухо на сухо вытирает их полотенцем и как метеор исчезает.

После его ухода фельдшер с насмешкой срывает свой колпак и достает из шкапа, кому прописано портвейн.

На следующее утро Ване опять дается черным хлеб, а за обедом мясной суп и на второе порция мяса.

Метеор опять является и быстро исчезает. Ни Ваню, ни рабочего уже не смотрит.

К вечеру машинист умирает. По больничному персоналу можно было сразу определить, кто обречен на смерть.

На место одного приносят и кладут туда же другого. Оказывается тоже служащий М.-К. жел. дороги, татарин. Ему дают лекарство.

А Ваня все лежит и тяжко вздыхает. Около него лежит его булочка, которую никто ему не посушил на сухарики. А доктор даже не заметил. Чуть не ежеминутно сам сходит с постели и оправляется.

Дежурные фельдшера и няни подойдут, посмотрят и отойдут.

Его сосед спросил однажды потихоньку:

— Ну как этот? И услышал в ответ:

— Скоро кончится.

Но один кончился, одна кончилась, поступившие гораздо после Вани.

А Ваня все лежал и лежал.

И вдруг вздумал, что не удобно ему обходиться в палате. Пошел в уборную. Благополучно дошел туда. И оттуда, хоть с трудом, но все таки возвратился без посторонней помощи.

Сосед вступился: Ваня не ходи в уборную. Разве тебе можно!

Ваня что то запротестовал. Но видно ему был определен доктором смертный приговор.

В одно время ему сделалось холодно.

— Няня, дай грелку!

— У нас только и есть одна грелка, и та сломалась.

Сосед думает: ну, холера! Ну, публика!

— Погоди, — догадалась няня: — я положу тебе бутылку к ногам с горячей водой.

Положила. Ваня успокоился.

Но видно ребенку очень было тяжело в больнице: ведь никого, решительно никого, кто бы к нему подошел с открытой душой. Нынче трудно понять его.

— Няня! — Зовет он няню. — Няня!

Няня идет.

— Что тебе, сынок?

Ваяя молчит и ничего не говорит, лежит с закрытыми глазами.

Отошла от него няня.

— Скоро помрет должно? — спрашивает его сосед.

— Сейчас должен кончиться, — отвечает няня.

— Опять слышится:

— Няня!

Няня подходят:

— Что тебе, родимый?

Ваня опять молчит. Бедняжке хотелось просто, чтобы она была с ним.

— Ну! вот! зовешь, а сам не знаешь зачем, — не поняла его няня. И ушла.

— Няня! Няня!

Няня легла на постель и не подошли.

Так промучился ребенок до самого утра.

Утром опять:

— Няня! Няня! — едва слышно говорит он. — Ня-нь-ка! Уу! — послышалось с его койки.

Что он переживал в это время, когда даже выздоравливающий склонен обвинять тех, кто к нему не очень быстро подойдет! Ужас!

Утром Ваня умер.

Сейчас, когда страдают люди от голода, мне вспомнился один случай голодной смерти и отношение к нему духовенства:

В богатой, плодородной Бессарабии, где неисчерпаемое обилие всевозможных даров природы и дешевизна, были люди, голодавшие точно так же, как и теперь в неурожайных губ., и даже, как это не странно, умирающие от голода. В гор. Хотине в грязном и бедном еврейском квартале служила забитая крестьянская девушка.

Сирота, бедная и некрасивая, она не смогла обзавестись семьей на законном основании… Но разве от этого в ней менее сильна была жажда любви и материнства? В одинокой забытой деревушке она была еще сильнее и потому именно она так легко поддались первому ласковому слову случайно встретившегося на ее пути мужчины и, как выражаются узкие моралисты, — пала, т. о. не приняла мер предосторожности и родила ребенка, которого опять таки вследствие глубокозаложенного чувства материнство, она ни убила, ни бросила, даже не согласилась отдать чужой женщине на «соску», а самой использовать выгоды своего положения и пойти кормить чужое дитя. Она хотела сама кормить и растить свое дитя. Весь грех случайной встречи произошел, как говорила людская молва, на церковном огороде, прилегающем к еврейской усадьбе. Вечно голодная, она лазила в огород воровать зелень лука, не считая это большим грехом. Но духовная особа повидимому смотрела иначе и потребовала компенсации. Когда результаты вполне выяснились, добропорядочная семья, возмущенная ее безнравственностью, не пожелала пользоваться услугами и удалила из своего дома такой «вредный» элемент. Духовная особа не считала себя ответственной за ее неосторожность и девушке пришлось очень туго: на службу никто не брал — предложение превышает спрос, общественных работ вроде фабрик-заводов нет, охраны материнства и подавно. Устроилась девушка у какой-то доброй души, которая пользовалась ее услугами и кормила ее, пока не выманила последнюю тряпку, а потом выбросила ее с ребенком на улицу. Осенью, пока было тепло, она ночевала в городском саду, зарабатывая случайными работами. К зиме она так оборвалась, ослабела, что не могло быть и речи о работе. Тогда она стала в ряды нищих у церкви, но там ее укоряли «благочестивые» люди молодостью и материнством и гнали прочь! Страшно было смотреть на нее и на полугодовалого ребенка: это были кости, покрытые грязными, рваными тряпками, кишащими насекомыми. Ребенок, с лицом старика, вечно пищал, нудно, тоскливо, как придавленный котенок.